Сказы

Показывает бумажку с адресом, казенную расписку просит. Начальник вторую-то расписку не дает. У него свой расчет: сам вылезешь, а меня под суд подведешь? А может, ты смигнулся с молодцом да поменялся бумажками, а теперь под меня подкоп строишь? И давай тут начальник кулаком по столу стучать.

— В Сибирь упеку! В спайку с арестантами! Я сам, лично, тебе расписку вручал. Здесь вот, за этим столом, ах ты, эфиоп!

Инда синие стекла с красного носа спрыгнули.

Так и получилось: наподдавали Перлову по первое число, да и засадили в сырой подвал за решетку. Побежали Трифоныча проверить, на месте ли. А Трифоныча и не бывало там. Туда, сюда — нигде нет. Начальник казанский морил, морил за решеткой Перлова, потом выпустил, а второй расписки все ж таки не дал. Своя-то шкура дороже. Перлов свету белому не рад, хоть под поезд ложись. Не знает, как теперь своему шуйскому начальнику на глаза показаться. Не станешь в Казани зиму зимовать, надо домой ехать. Поехал, а на душе, как в трубе давно не чищенной.

Куда Трифоныч девался — в толк не возьмет.

А в то самое время в Шуе на окраинной слободе люди по Трифоныче тоскуют. Тот дом под щепой — окнами в землю врос — и сейчас еще стоит. В нем-то больше на все потайные сходки и собирались ткачи-большевики. Тут большие дела Трифоныч с ними вершил.

На этот-то раз ведь в самом разгаре дела его и забрали. И ничего-то о нем узнать товарищи не могут, как ни стараются. Тужи не тужи, а дело надо делать. Трифоныч сам всегда наказывал: в беде голову не вешать, что ни случится — не унывать, один убыл — на его место другой заступай и не больно горю поддавайся. А дело-то решали на редкость важное: как нашему человеку в Думе с царевыми министрами схватиться.

Тут нужно заране все прикинуть.

Сидят, прикидывают. В дверь стук, стук…

— Кто там?..

— Где тут на дачу к Константинову пройти?

Все так и ахнули, к двери кинулись. Что ж было тут! Входит Трифоныч веселехонек, прямо с поезда.

— Откуда ты, каким путем?

— Из Казани.

— Отпустили, что ли?

Улыбнулся.

— Показался начальству, вышел от него да прямо на поезд. Стосковался по ткачам. Раз дело не доделал, как же я мог к вам не воротиться? Не в Казань меня товарищ Ленин и товарищ Сталин послали, а в Шую.

Вот он какой был.

Пуще прежнего стали Трифоныча оберегать. Хуже нет: сам Перлов его теперь на личность заприметил.

Перлова-то в Управе стирали, стирали по-всячески — и словами-то и кулаками ум ему вгоняли.

Дело по начальству кверху пошло, пожалуй пришлось бы ему париться, да у него полдюжины коров было. Ну и спасли они своего хозяина. Продал коров, деньги-то не мычат, хоть и коровьи.

Вылез Перлов, в церкви рублевые свечи ставит, сам богу молится:

— Избавь ты меня от этого неуловимого, не насылай ты его на мой околоток.

Раз загулял Перлов до утренней зари, идет из гостей, пошатывается, папироска в зубах, при шашке, а без пистолета. Навстречу ему из оврага порядочная партийка поднимается, боевики-дружинники, на учебу в лес с раннего утра идут, и Трифоныч с ними. К Перлову подошли.

— Эй, дай прикурить.

Душа у Перлова в пятки ушла. Что он один с ними сделает?

— Пожалуй, прикури. — Тянет папироску, а рука трясется. Сам Трифоныч перед ним.

— Что, не узнал? — спрашивает он Перлова.

Перлов дурачком прикинулся.

— Не узнал.

— А у меня к тебе дело есть.

— Какое?

— Небольшое.

И подает ему Трифоныч казенную расписку с печатью:

— На вот, может пригодится. В Казани тогда наши документы перепутали.

Урядник как увидал, аж зарычал не по-человечьи, потом обернулся на церковь и давай креститься.

Долго ли он рукой отмахивал, и не помнит, назад-то поглядел: никого нет, один он стоит над оврагом. Расписка с печатью в руке. Слышит — что-то шумит над головой. Глянул в небо, а в стороне быстро-быстро, только крылья на утренней заре алым цветом отливают, словно искры с них сыплются, стая птиц летит — или дикие утки с Тезы, или гуси-лебеди с болота. Только кажутся они Перлову большими не в меру, и не разберется он с перепугу, гогочут ли то утки в небе, или это люди где-то в овраге смеются. Подобрал Перлов новые полы шинели и залился к дому, за шашку запинается, сам шепчет:

— Свят, свят, свят, свят!

Чем быстрее бежит, тем пуще красные крылья свищут над ним. И кажется ему, вот-вот они со всего лёту-маху стеганут его по темени и всю память навек вышибут. И чудится ему, что впереди-то птиц сам Трифоныч на крыльях за ним гонится.

Дружинники идут чистым полем, Трифоныч — впереди. Солнце вот-вот из-за края земли вынырнет. Все ярче да ярче в небе кумачовые облака разгораются.

Глядит на них Трифоныч, распластались они над всей землей, словно крылья птицы невиданной, воздух под ними колышется, вот взмахнут они раз — и леса им поклонятся, взмахнут другой — и горы посторонятся, люди из домов выйдут и потекут по улицам городов, по полям, по равнинам толпы людские с песнями звонкими, с флагами алыми, как эта утренняя заря.

Сорок веретен