Скелет в шкафу

Однажды Шелли случилось путешествовать в почтовой карете. День выдался жаркий. Неожиданно экипаж остановился, и кучер подсадил в него толстую старую крестьянку с двумя корзинами и мешком в придачу. Крестьянка опустила поклажу на пол и уселась возле Шелли, обдав его терпким запахом пота. Вдобавок корзины и мешок были доверху набиты гнилыми яблоками и луком. Дорога предстояла долгая, юный поэт был слишком нежным существом, чтобы на протяжении всего путешествия вдыхать «букет зловоний сей». Шелли стало дурно, но тут счастливая мысль его осенила. Вдруг вид его сделался ужасен, он весь побелел, повалился со скамьи на пол и, замахав руками, истошно закричал:

Давайте сядем наземь и припомним
Предания о смерти королей.
Тот был низложен, тот убит в бою,
Тот призраками жертв своих замучен,
Тот был отравлен собственной женой,
А тот во сне зарезан – всех убили[2].

«Господи, помилуй и спаси! – заголосила до смерти напуганная старуха. – Спасите, Христом Богом молю, спасите!»

Когда же Шелли прокричал последние слова «всех убили», бедная женщина, похватав свои корзины и мешок, распахнула дверцы почтовой кареты и со словами «Убивают!» выскочила из нее на ходу. Своим избавлением Шелли был в равной степени обязан собственной находчивости, Ричарду III и великому Шекспиру.

Томас Карлейль. Вечером разговор зашел о войне в Соединенных Штатах{20}.

– Они режут друг другу глотки только потому, – заметил Карлейль, – что одни предпочитают нанимать себе прислугу на всю жизнь, а другие – на час-другой.

Россетти рассказывал, как Карлейль, гуляя с Уильямом Аллингемом в окрестностях Кенсингтонского музея{21}, поделился с ним своими планами написать жизнеописание Микеланджело, а затем, уловив повышенный интерес своего спутника, заметил:

– Но имейте в виду, про его искусство в этой книге написано будет немного.

Альфред Теннисон. Когда Теннисон появился в Оксфорд-тиэтр, где ему должны были вручать почетный диплом доктора церковного права, его красивые, вьющиеся волосы были разбросаны по плечам в полном беспорядке.

– Мальчик, что-то ты загулялся. Иди домой, мамочка зовет! – раздался чей-то голос с галерки.

Восторженная почитательница Теннисона, к своему несказанному удовольствию, однажды сопровождала поэта в прогулке по его старому английскому саду. Они спустились по склону холма; Теннисон молчал, не произнесла ни звука и гостья, боясь, что пропустит бесценное высказывание великого человека. Молчание длилось все время, пока они прогуливались по саду. Когда же они вернулись к тому месту, откуда их прогулка началась, Теннисон внезапно обронил: «Уголь нынче дорог». Гостья не нашлась что ответить, Теннисон же, промолчав еще несколько минут, заговорил вновь. «Мясо я покупаю в Лондоне», – сообщил он, после чего вновь воцарилось молчание. И тут поэт-лауреат{22}, остановившись возле обглоданных, поникших гвоздик, с жаром, словно подводя итог разговору, воскликнул: «Опять эти проклятые кролики!» Прогулка с великим человеком подошла к концу.

Уильям Мейкпис Теккерей. Как-то Теккерей вынужден был ждать своего издателя в приемной, устланной огромным ковром с сочным красно-белым узором. Когда издатель наконец появился, автор «Ярмарки тщеславия» в сердцах произнес:

– Все это время я не спускал глаз с вашего восхитительного ковра. Здесь он как нельзя более кстати. Он выткан из крови и мозгов ваших несчастных авторов.

На замечание собеседника о том, «какое, должно быть, счастье ощущать себя преуспевающим романистом», Теккерей мрачно ответил:

– Лучше работать в каменоломне.

Роберт Браунинг. В письме к другу в августе 1873 года Роберт Браунинг пишет: «Вчера я получил очередной номер “Спектейтора”{23}, где сказано, что я назвал Байрона “камбалой”… Это сущая клевета. В жизни своей не посягнул я на его поэтический дар. Впрочем, однажды я действительно высказался в том смысле, что если бы Байрон воплотил в жизнь свои поэтические мечтания и предпочел морское царство земному, с рыбами он ужился бы не в пример лучше».

Обедая однажды у Роберта Браунинга, я стал свидетелем следующей сцены. Какой-то не в меру пылкий его почитатель весь вечер не отпускал поэта от себя; держа его за пуговицу сюртука, он засыпал его вопросами: что Браунинг хотел сказать этой строкой, в чем смысл этого образа и т. д. Наконец терпение поэта лопнуло, и он со свойственной ему светской непринужденностью заметил своему увлекшемуся почитателю:

– Простите меня, ради бога. Я вижу, я вас совсем заговорил!

Чарльз Диккенс. Диккенс, как известно, был замечательным рассказчиком. Вот одна из любимых его историй.