Скелет в шкафу художника

— Но завтра я приеду. Есть еще кое-что в твоей истории болезни, что надо обсудить. Все же я думаю, что прав в отношении твоих мотивов. Это все вина.

Он встал.

— До завтра, Варенька.

— До завтра, Евгений Семенович. Простите, что вызвала столь неприятные воспоминания.

Он ушел. Я спокойно, очень спокойно оделась в черный кожаный костюм, накрасила лицо, превратившись в загорелую шатенку со злыми татарскими глазами, достала парик — черное каре. Сегодня день мести.

Глава 11

В «Арт-салоне» сегодня было людно. Народ крутился в основном в зале художника Багрова. Я отметила это с огромным удовольствием. Но прошла мимо — в кабинет директора салона Михаила Ижевского.

Ему повезло, он оказался один в кабинете, когда я ворвалась туда, не потрудившись выслушать секретаршу и с треском захлопнув за собой дверь. Увидев элегантного тюленя, я буквально зарычала, бросилась вперед, запрыгнула на длинный стол для заседаний, прошла по нему в полный рост, наблюдая за переменами в лице своей жертвы, и опустилась на колени перед ним на письменном столе.

— Скотина, ты хоть знаешь, что убил мою мать?

Не дожидаясь ответа, схватила его за жидкий чуб и с размаху приложила лбом об столешницу:

— Тварь, сейчас ты сдохнешь!

И, не отпуская его волосы, наклонилась к нему и повторила, шипя как гюрза:

— Сейчас ты сдохнешь!

— Варя, мне больно! — Он не очень вырывался, хотя руки его были свободны, и я ожидала более активного сопротивления. — Варя, детка, не надо, отпусти. Я не знаю, о чем ты говоришь!

— О моей маме, Рите Садковой! Ты видел ее накануне смерти и наговорил гадостей. Она пошла домой и…

— Варенька, Варюша! Я не видел твою маму много лет и, даже если встречал, не говорил с ней! Пойми, мы были не в тех отношениях, чтобы разговаривать! Ну отпусти, больно же!

— Значит, — я отпустила его волосы, — значит, ты подтолкнул ее к самоубийству одним своим видом!

— Нет. — Он вздохнул с облегчением и пересчитал свои жидкие волосенки и, убедившись, что все они на месте, сосредоточился на сумасшедшей посетительнице. — Нет, не подтолкнул. Я был за границей, в Бельгии, на выставке современного поп-арта. Я хорошо помню, что, когда приехал домой, Костров был в трауре.

— Не ты? — я еще не верила ему. — А кто?

Вообще-то вопрос был только риторический, но Ижевский понял его буквально.

— Кто? Да хоть кто! А почему я?

— Костров сказал, что мама встретила кого-то из партийных функционеров!

— Так не я один такой! — обрадовался Ижевский. — И слезь со стола, кто-то вдруг зайдет!

Я лишь устроилась поудобнее на прежнем месте.

— Предложи сначала правдоподобную версию.

— Та-ак, — он думал, пощипывая себя за кончик носа. — Вот! Слушай! Был еще парень, работал со мной одно время. Как раз тогда Рита написала свою «Одалиску».

«Одалиска» — это был портрет восточной женщины. Она лежала обнаженная на турецком ковре, томно улыбаясь. Натурщицей была мамина подруга, красавица Магинур. Я ее не помнила, она умерла, когда я была совсем маленькой, но на портрете Магинур была великолепна. Нет смысла воспроизводить обвинения, посыпавшиеся в адрес художницы Садковой со стороны всех этих прытких молодых Ижевских!

— Со мной работал, — продолжал Михаил, — молодой совсем парень. Он тоже был художник и даже вполне способный, но карьеру сделал не на своих работах, а на умении пробиваться, топя других. Садкова представляла для него серьезную угрозу. Она явно лучше рисовала и уже имела в послужном списке одну персональную выставку. Еще немного, и стала бы членом Союза художников, поехала бы за границу, ну и всякое такое! Вот он и постарался: сообщил об этой «Одалиске» куда следует и под каким надо соусом. Раздул целое дело об аморальном облике молодого живописца. Организовал целую кампанию — нравственность в советской живописи. Сплошной праздник для ханжей. Бедная Рита!

— Но если ты соврал, то будешь тоже бедный! Берегись!

— Нет, не соврал.

— А как его зовут?

— Да он и сейчас еще что-то пишет. Я выставил в прошлом году его пейзаж, и картину купили. Конечно, ему теперь место со своей жалкой мазней в городском парке, где лубками торгуют, но он жив вполне…

— Имя!

— Вениамин Стеклов!

Я не слезла со стола, я упала с него! Не фига себе поворотик!

— Ладно, Михаил Ильич, простите вы меня, не сдержалась.

Он усмехнулся и ответил:

— Ну, в тебе всегда было многовато экспрессии. С такой горячей кровью нелегко жить. Эмоции небось душат?

— Ну извинилась же!

— Прощаю, иди… Все-таки мама… Эй, — он спохватился, потирая ушибленный лоб, — ты глупости-то не делай!

Я обернулась от двери:

— Глупости — это мое второе имя!

И вышла, на этот раз притворив за собой дверь вполне мирным образом.

Глава 12

Через час передо мной распахнулась дверь Стекловской ночлежки. На пороге стояла Люся. Увидев меня, она открыла рот и выпучила глаза, надеясь напугать соперницу своей решимостью, но за моей спиной стояли два крепких орешка, и она живо поняла, что перевес на моей стороне.

— Что надо? — спросила она.

Я отодвинула Люсю с дороги и отступила назад.

— Ребята, заноси!