Скептические эссе

Конечно же, недостаток свободы можно наблюдать не только и не столько в вопросе религии. Вера в коммунизм или свободную любовь ставит перед человеком гораздо больше препятствий, чем агностицизм. Придерживаться этих взглядов не просто невыгодно, но еще и куда сложнее добиться обнародования доводов в их пользу. С другой стороны, в России плюсы и минусы полностью противоположны: комфорт и власть достаются тем, кто исповедует атеизм, коммунизм и свободную любовь, а для пропаганды противоположных воззрений не существует никакой возможности. В результате в России одна группа фанатиков чувствует абсолютную уверенность в одном наборе сомнительных утверждений, в то время как в остальном мире другая группа фанатиков чувствует такую же уверенность в диаметрально противоположном наборе столь же сомнительных утверждений. Такая ситуация неизбежно приводит к войне, ожесточению и преследованиям с обеих сторон.

Уильям Джеймс проповедовал «волю к вере». Со своей стороны я бы хотел проповедовать «волю к сомнению». Ни одно из наших убеждений не является абсолютно верным; каждое окутано хотя бы легкой дымкой неясности и ошибок. То, как можно повысить истинность убеждений, известно всем: нужно слушать все точки зрения, пытаться выяснить все относящиеся к делу факты, держать в узде собственные предубеждения путем диалога с людьми, чьи предубеждения противоположны нашим, и культивировать готовность отвергнуть любую гипотезу, если доказано, что она нерациональна. Эти методы используются в науке и стали фундаментом научного знания. Каждый ученый с истинно научным взглядом на вещи готов признать, что то, что в настоящий момент считается научным знанием, обязательно потребует корректировки в свете будущих научных открытий; и все же оно достаточно близко к истине, чтобы послужить большинству практических целей, пусть и не всем. В науке, где только и можно найти нечто близкое к подлинному знанию, люди всегда осторожны и полны сомнений.

В религии и политике же, наоборот, хотя до сих пор нет ничего приближенного к научному знанию, каждый считает своим долгом иметь догматичное мнение, подкрепленное угрозой голода, тюрьмы и войны, и тщательно оберегать его от аргументированной дискуссии со сторонником любого иного мнения. Если бы только удалось внушить людям осторожный агностический взгляд на такие вопросы, это искоренило бы девять десятых всех зол современного мира. Война стала бы невозможной, потому что каждая сторона осознала бы, что наверняка не правы обе стороны. Преследования прекратились бы. Целью образования стало бы расширение интеллектуальных горизонтов, а не их сужение. На должности брали бы по признаку пригодности к работе, а не соблюдения иррациональных догм, установленных власть имущими. Таким образом, одной лишь привычки к рациональному сомнению, если бы удалось ее развить, было бы достаточно, чтобы настал самый настоящий золотой век.

Недавно мы наблюдали блестящий пример научного мировоззрения: это была ситуация с теорией относительности и тем, как ее приняли в мире. Правительство Германии назначило Эйнштейна, немецко-швейцарского еврея-пацифиста, на должность профессора, занимающегося исследовательской деятельностью, в первые дни войны; его предсказания подтвердила английская экспедиция, в скором времени после перемирия наблюдавшая затмение 1919 года. Теория Эйнштейна подрывает всю теоретическую основу традиционной физики; она почти столь же разрушительна для ортодоксальной динамики, как дарвиновская теория для Книги Бытия. Однако физики по всему миру продемонстрировали полную готовность принять его теорию, как только обнаружились доказательства в ее пользу. Но никто из них, в первую очередь сам Эйнштейн, не станет утверждать, что он сказал в этом вопросе последнее слово. Он не претендовал на непогрешимую истину, не возводил монумента, призванного стоять вечно. Существуют сложности, с которыми он не может справиться; его доктрину тоже настанет пора изменить, как она сама изменила доктрину Ньютона. В этой критической, не приемлющей догм восприимчивости и заключается истинно научный взгляд на мир.

А что бы произошло, если бы Эйнштейн высказал нечто столь же новое в сфере религии или политики? Англичане нашли бы в его теории элементы пруссачества; антисемиты увидели бы сионистский заговор; националисты всех стран почуяли бы в ней заразу прекраснодушного пацифизма и объявили всего лишь предлогом для уклонения от военной службы. Старомодные профессора завалили бы Скотленд-Ярд требованиями запретить ввоз его сочинений. Благоволящих ему преподавателей поувольняли бы. Тем временем он очаровал бы правительство какой-нибудь отсталой страны, где объявили бы вне закона преподавание других доктрин, и его учение превратилось бы в загадочную догму, которой никто не понимает. В итоге вопрос о ее истинности решался бы на поле боя без сбора каких-либо новых доказательств за или против. Такой метод – логическое следствие «воли к вере» Уильяма Джеймса.

Нам нужна не воля верить, а желание выяснить – концепция абсолютно противоположная.