Схизматрица Плюс

Мое время почти пришло. Два долгих года я планировал вступить в Полиуглеродную Клику. Они были нужны мне. Я чувствовал, что и сам нужен им. Я устал от подозрений, от натянутой вежливости, от стеклянных стен из-за слежки псов. Внезапно острые грани моего долгого наказания болезненно рухнули. Меня заколотила неуправляемая дрожь, которой я не мог сдержать.

Псы оставались неподвижны, твердо снимая до последнего назначенного мгновения. Толпа начала отсчет. Ровно по счету ноль два пса развернулись на выход.

На них обрушились краска и спутанные ленты. Мигом ранее они бы зверски набросились на своих мучителей, но сейчас их программа завершилась, и они наконец стали беспомощными. Целилась Клика верно, и с каждым плеском попадания разрывала воздух криками и смехом. Они не знали пощады, и униженные псы целую минуту вслепую скакали и запинались, направляясь к дверям.

Меня захватила истерика толпы. Из моих стиснутых зубов вырывались крики. Я чуть не бросился за псами вдогонку, меня пришлось хватать и удерживать. Когда твердые руки водворили меня обратно в комнату, я обернулся к своим друзьям и был сражен яростью эмоций на их лицах. Они словно сорвали с себя кожу и смотрели на меня глазными яблоками, сидящими в кусках мяса.

Меня подхватили и начали передавать из рук в руки. Даже те, кого я хорошо знал, сейчас казались чужаками. С меня срывали одежду, пока я не остался голым; у меня забрали даже компьютерный нарукавник, а потом поставили посреди комнаты.

Пока я стоял и дрожал, окруженный людьми, ко мне подошел Кулагин – с простертыми руками, застывшим и торжественным лицом. У него была черная ткань. Он поднял ее у меня над головой, и я увидел, что это черный капюшон. Он придвинулся к моему уху и тихо произнес:

– Друг, иди до конца, – потом натянул капюшон мне на голову и завязал.

Капюшон чем-то пропитали; я чувствовал запах. Конечности закололо, потом они онемели. По рукам и ногам медленно поползло тепло, сковывая, словно браслетами. Я ничего не слышал, пол ушел из-под ног. Я потерял всякое равновесие и вдруг упал на спину, рухнул в бесконечность.

Моя глаза открылись – или мои глаза закрылись, я не понимал. Но на краю зрения, откуда-то из-за несказанного тумана, возникли огоньки холодной и пронзительной яркости. Это была Великая Галактическая Ночь – обширная и безжалостная пустота, что рыщет за теплым краем любого человеческого поселения, более пустая, чем даже смерть.

Я парил голым в космосе, и стоял такой кусачий холод, что я чувствовал его каждой своей клеткой, как яд. Ощущал, как из меня струится бледное тепло жизни, словно плазма, утекая от пальцев завесами звездного сияния. Я продолжал падать, и, пока последние обрывки тепла пульсировали, падая во всепожирающую бездну космоса, а тело коченело, белело, каждая пора покрывалась мехом инея, я познал предельный ужас: что я не умру, что я буду вечно падать в неизведанное, пока разум съеживается в единственную замерзшую спору одиночества и кошмара.

Время расширилось. Тысячелетия немого страха сжались в несколько мгновений, и я увидел в космосе перед собой один-единственный белый пузырь света, словно прореху в какую-то соседнюю реальность, полную чужеродного свечения. В этот раз я падал к нему лицом, падал сквозь него, и, наконец, резко обрел зрение, вернул собственный разум, оказавшись на мягком полу в студии Кулагина.

Капюшон пропал. На мне был свободный черный халат, запахнутый расшитым поясом. Кулагин и Валерия Корстад помогли подняться на ноги. Меня повело, пока я смахивал слезы, но я все же устоял на ногах, и Клика возрадовалась.

Под мышкой появилось плечо Кулагина. Он обнял меня и прошептал:

– Брат, помни о холоде. Когда нам, твоим друзьям, понадобится тепло – будь теплым, помни о холоде. Когда дружба приносит боль – прости нас, помни о холоде. Когда тебя искушает эгоизм – отвергни его, помни о холоде. Ибо ты прошел до конца и вернулся к нам обновленным. Помни, помни о холоде, – а потом дал мне тайное имя и прижался нарисованными губами к моим.

Я повис на нем, захлебываясь всхлипами. Меня приняла в объятия Валерия, и Кулагин с улыбкой мягко отстранился.

Один за другим члены Клики брали меня за руки и быстро прижимались губами к лицу, бормоча поздравления. Все еще не вернув дар речи, я мог только кивать. Между тем Валерия Корстад, держа меня за руку, жарко нашептывала на ухо:

– Ганс, Ганс, Ганс Ландау, остается еще один ритуал, который я приберегла для себя. Сегодня лучшие покои в Пене принадлежат нам – священное место, куда ни разу не ступал не один пес со стеклянными глазами. Ганс Ландау, сегодня это место принадлежит тебе – как и я.

Я заглянул ей в лицо увлажнившимися глазами. Ее зрачки были расширены, а под ушами и вдоль подбородка распространялся розовый румянец. Она приняла дозу гормональных афродизиаков. Я чувствовал антисептическую сладость ее парфюмированного пота и с содроганием закрыл глаза.

Валерия вывела меня в коридор. Позади плотно закрылась дверь Кулагина, превращая звуки веселья в бормотание. Валерия помогла мне натянуть воздушные плавники, ласково шептала.