Схизматрица Плюс

Псы ушли. Два куска моей реальности вырезали, как из записи. Я все еще был как в тумане. Валерия взяла меня под руку, и мы, работая воздушными плавниками, поднялись по коридору наверх, к центру этого района. Я механически улыбался цикадам, которых мы миновали, – другой публике. Они серьезно занимались работой своего дня-смены, пока Полиуглеродная Клика наслаждалась вакханалией.

В Пене было легко потеряться. Ее строили наперекор упорядоченной архитектуре других поселений, в типичном для ЦК отречении от нормы. Изначально пустой цилиндр наполнили сжатой под давлением пластмассой, которую потом надули в виде пены и позволили затвердеть. Получились угловатые пузыри, чьи наклонные стены были определены чистой топологией плотной упаковки и поверхностного натяжения. Позже через комплекс прозмеили коридоры, вручную вырезали двери и воздушные шлюзы. Пена славилась своей бредовой и желанной спонтанностью.

Славились и ее приваты, но совсем другой славой. ЦК проявлял гражданственность в щедрой защите этих цитаделей от наблюдения. Я никогда в них не был. Тех, кто ходит под псами, не допускали за их границы. Но до меня доходили слухи, мрачные и скабрезные скандалы баров и коридоров, обрывки пошлых спекуляций, что всегда затихают с появлением псов. Всё, всё что угодно могло произойти в привате, и никто об этом не узнает, кроме любовников или уцелевших, вернувшихся часы спустя к публичной жизни…

По мере угасания центробежной гравитации мы начали парить. Валерия чуть ли не тащила меня за собой. Пузыри Пены раздулись возле оси вращения, и мы вошли в район тихих промышленных жилиц богачей. Скоро мы подплыли к самому порогу одиозного привата «Топаз» – тайному месту неисчислимых забав элиты. Лучшему в Пене.

Валерия посмотрела на свои часы, ласково стирая пленку пота, выступившую на зардевшихся и идеальных чертах лица и шеи. Долго ждать нам не пришлось. Мы услышали мягкий повторяющийся звон, предупреждающий нынешнего обитателя, что его время подошло к концу. На двери раскрылись замки. Я спросил себя, что за член внутреннего круга ЦК выйдет нам навстречу. Сейчас, когда я освободился от псов, мне не терпелось смело посмотреть ему в глаза.

Но мы все ждали. Теперь приват стал нашим по праву, и каждый потерянный в ожидании момент был как ножом по сердцу. Задержаться в привате сверх положенного считалось верхом неприличия. Валерия рассердилась и толкнула дверь.

Воздух был полон крови. Она плавала в невесомости тысячей красных сворачивающихся пузырей.

В центре помещения парил самоубийца – его вялое тело все еще медленно кружилось из-за потока из перерезанного горла. В механически стиснутых пальцах вытянутой руки поблескивал скальпель. На покойнике была аскетичная черная спецовка механиста-консерватора.

Тело развернулось, и я увидел на груди нашивку советника Царицы. Его частично металлическая голова стала липкой от его же крови; лица было не разглядеть. От горла тянулись длинные алые ленты, словно красные вуали.

Мы влетели кометой во что-то за пределами нашей власти.

– Я вызову Службу безопасности, – сказал я. Валерия произнесла лишь два слова:

– Не сейчас.

Я посмотрел ей в лицо. Ее глаза потемнели от восторженной похоти. В нее вмиг запустила свои крючья тяга к запретному. Она вальяжно оттолкнулась от мозаичной стены, и длинная полоса крови с брызгами разбилась о ее бедро.

В приватах всегда сталкивались с крайностями. В месте со столькими скрытыми смыслами размывались границы. Из-за постоянной близости удовольствие сливалось со смертью. Для женщины, которой я восхищался, все происходящие здесь тайные ритуалы стали одним негласным целым.

– Быстрее, – сказала она. Ее губы были горькими от тонкой пленки афродизиаков. Мы сплели ноги, совокупляясь в невесомости, и смотрели на то, как вращается тело самоубийцы.

Вот такой была ночь, когда Царица отозвала своих псов.

* * *

Теперь меня тошнило от возбуждения, которое я чувствовал в привате. Мы, цикады, живем в моральном эквиваленте космоса де Ситтера, где ни один этос не имеет силы, если только не порожден непричинной свободной волей. Каждый уровень сложности по Пригожину основан на самодостаточном порождающем катализаторе: космос существует потому, что существует космос, жизнь есть потому, что ее не могло не быть, разум есть потому, что есть. Значит, и целая моральная система могла нарасти вокруг единственного момента глубочайшего отвращения… По крайней мере, так учил Постгуманизм. После моей оскверненной консумации с Валерией я отстранился от общества, чтобы погрузиться в работу и размышления.

Я жил в Пене, в провонявшей лишайниками домашне-промышленной студии, куда менее шикарной, чем у Кулагина.