Схватка

Я вновь открыл глаза, и даже поднял голову, посмотрев на всадника, возвышающегося надо мной — ощущая при этом, как все тело бьет крупная дрожь, а сердце вот-вот выпрыгнет из груди… Ламинарная, собранная из широких стальных полос, позолоченная броня, шлем с искусным украшением в виде тигра, широкое, полное лицо с отвратительной, злорадной ухмылкой, от которой по спине побежали крупные мурашки… Но зацепившись взглядом за лицо монгола, я вдруг почуял, как в груди моей разгорелась жгучая, непроглядная ненависть — и одновременно с тем осознал, что руки мои свободны!

А также я понял и то, что ларкашкаки «Западного похода», коего я узнал по своим видениям, сейчас стоит прямо передо мной!

Видимо, мой взгляд уж очень сильно изменился — потому как за мгновение до того, как я рванулся бы к ханской булаве, притороченной к седлу, очередной пинок в спину вновь бросил меня на вытоптанную траву. Следом послышался резкий окрик — и мои руки тут же резко и больно вывернули за спину, а к горлу прижали лезвие моего же меча:

— Великий Бату-хан спрашивает тебя, презренный орусут, кто ты? Князь или воевода?

Животный страх, на несколько мгновений заполонивший сознание, отступил вместе с гневом, короткая вспышка которого едва ли не лишила меня жизни. Сознание очистилось, разум прояснился — и я вновь прямо, но теперь уже спокойно, без всяких эмоций посмотрел в лицо хана.

Пару мгновений спустя злорадная усмешка сползла с его губ, сменившись коротким разочарованием, а затем и откровенной злобой. Батый что-то резко бросил, взмахнув при этом рукой, и лезвие харалужного клинка обожгло кожу на горле, пустив первую кровь — однако же именно в этот миг я заговорил, остановив палачей:

— Ты помнишь, хан, как тогда, на совете темников в Булгаре, Гаюк, Мунке и Бучек пошли против тебя, желая, чтобы ларкашкаки стал сын Угэдэя? Тебя поддержали твои братья, Орду, Берке и Шибан, Байдар же и Кюльхан остались в стороне… Сын Чингисхана ведь пил кумыс в тот миг, когда вы схватились за сабли, верно? Переводи, толмач!

Меч замер на горле, а Батый, выслушав перевод, изложенный толмачом с небольшой задержкой, лишь едко усмехнулся. Затем он задал уже свой вопрос, что мне тут же растолковали:

— У тебя, видно, хорошие лазутчики, орусут. Назовешь предателя в моем стане, и я подарю тебе легкую смерть.

На мгновение голос мой дрогнул от яркой, страстной надежды, заполонившей сознание — но я тут же собрался, и вновь заговорил спокойно, размерено:

— Я мог бы кивнуть на любого из твоего окружения, ларкашкаки, и ты бы покарал невиновного. Но вместо этого я напомню тебе последние мгновения жизни княжича Федора Юрьевича… Помнишь ли ты, хан, как встал он со стрелами в спине? Помнишь ли ты, как закрылся от удара сабли толмачом? Помнишь ли ты страх, что обуял тебя в тот самый миг?!

Переводчик замер на половине фразы, запнувшись на словах о страхе — на что Батый грубо рявкнул, торопя его, и толмач закончил перевод, стремительно бледнея прямо на глазах. Хан злобно оскалился — но приказ о моей казни замер на его губах, ибо ларкашкаки все же зацепили мои слова… Понимая это, я торопливо продолжил:

— Я видел это в своих видениях, Бату-хан. Я видел и многое другое, что мне удалось изменить — и тем самым избежать гибели моей земли, падения Рязани, Владимира и многих других городов… Именно я убедил князя Юрия увести рать из порубежья, именно я предложил замедлить твою рать на льду Прони засеками и засадами! И именно я поджог склад с огненным зельем, без которого ты не смог взять Рязань! И если ты также желаешь избежать гибели от яда своих врагов в Каракоруме, то ты сохранишь мне жизнь и сделаешь все, что я скажу. Ибо только я укажу тебе на отравленную чашу. И только я укажу на твоего настоящего врага…

Выслушав перевод не сумевшего сдержать дрожи в голосе толмача, Батый замер с окаменевшим лицом. Только глаза ларкашкаки выдают его реальные чувства — тревогу, недоверие, злобу, сомнение, ярость… Страх.

Страх пересиливает все прочие чувства.

— Отчего же ты, орусут, не увидел своего конца? Отчего позволил взять себя в плен в бою?!

Голос хана насмешлив, говорит он с легким презрением. И одновременно с тем чувством абсолютного превосходства и полноты власти человека, от одного слова которого зависит — жить тебе, или умереть… Очень сложно было не дрогнуть в этот миг — намек чингизид сделал вполне себе прозрачный. И если он почуял фальш в моих последних словах, когда на смену правде пришел отчаянный блеф, моя голова сейчас же покинет шею…

Но все же я не дрогнул — помогло пришедшее вдруг воспоминание о том, как навстречу моему авто летит тяжелый грузовик:

— Я видел свой конец. И в моих видениях он настал не здесь и не сейчас.

— Но я могу прямо сейчас приказать тебе отрубить голову, орусут!

Толмач закончил перевод столь же резко и властно, как и хан, практически один в один копировав повелительную интонацию своего господина. Что вызвало у меня невольную усмешку: