Схватка с ненавистью

– Не мое дело. – Девушка стала против Леси и в упор на нее посмотрела. – Не я вас сюда упрятала…

Леся подошла к стене, на которой выцарапана была длинная вереница палочек, провела пальцем по выщербленному цементу.

– На досуге посчитайте. Каждая – сутки. Это только здесь. Кое-что было и раньше. Я не хвалюсь, а говорю, что за это время многому научилась.

Девушка по-прежнему смотрела на нее с легким, высокомерным презрением:

– Я при чем?

Леся сделала небольшую паузу, чтобы слова ее прозвучали убедительнее:

– Здесь одной нельзя. Одиночка – самое тяжелое наказание. А ты, – она намеренно сказала этой гордячке «ты», – сама в нее рвешься, хотя рядом с тобой люди. Сдадут скоро нервы, заест тоска, и сама не заметишь, как сломаешься… – Леся сказала это и отвернулась, будто черту подвела: мое дело предупредить, твое – решать. Но в словах ее была правда, и даже толстенькая Яна своим красивым голосом подтвердила:

– Говорят люди: одинокую волчицу и плохой охотник подстрелит.

– Я не волчица, – обидчиво сверкнула темными глазами девушка.

Леся улыбнулась примирительно:

– Зато охотники идут по твоему следу. И неплохие, заметь.

В камеру вползли ранние сумерки. Там, на воле, было еще совсем светло, а здесь уже тени легли по углам, зачернили стены. Впереди был длинный однообразный вечер. И тишина, прерываемая лишь мерными шагами часового.

Разговор оборвался. Леся и не хотела его продолжать: на правах старожила она дала новенькой совет, а последовать ли ему – пусть сама решает. Она тихо, для себя запела песню. Песня была о том, как тоскует человек, которому не дано стать соколом, и нет у него крыльев, чтобы покинуть землю и подняться в небо, далеко-далеко, за синие тучи. Вплелись в песню тоска и бессилие.

– Хорошо поешь, – задумчиво протянула девушка. – Ну-ка, еще…

– По заказу не могу. – Леся чуть приметной улыбкой смягчила резкость.

Потом за нею пришли.

Леся кивнула Яне и вышла из камеры, даже не взглянув на новенькую.

Когда затихли шаги, девушка повернулась к Яне.

– Кто она такая? – спросила властно.

– У нее и спрашивай, – недружелюбно ответила Яна. Она заметила, что Леся почему-то пререкалась с новой, не совсем было понятно почему, но симпатии ее были на стороне веселой и общительной Леси. Ишь ты, новая, как сова, уставилась, будто хочет испугать ее. Недаром Гнат говорил, что все городские девушки бесстыжие. А эта была тоже из городских, хоть и надела вышитую блузку. Ручки нежные, с такими за плугом не походишь, грасу[5] они не удержат. Вот Леся – другое дело, эта своя, хуторская, хоть и учительница. Гнат говорил…

– Откуда эта дивчина? – резко прервала неторопливые размышления Яны новая.

Яна лениво повела плечом.

– Может, со Львова, а то и из Ужгорода. Говорила еще как-то, что в Стрие жила. А еще вроде бы бывала в Каменце…

– Ты что, издеваешься? – вскипела новенькая.

Яна с медлительным равнодушием посмотрела на нее в упор. Ишь ты, губы дергаются, будто у припадочной. Куда и красота подевалась. Правду Гнат говорил, что настоящие украинцы на хуторах живут, а в городах те, кто омоскалился, забыл про этот, как его… дух предков…

– Так я ж не знаю точно. Леся-учителька – так ее называют. Если хочешь про нее больше узнать, спроси у самой, когда вернется.

Леся пришла через несколько часов, и походка у нее была медленной, неровной, неуверенной. Казалось, идет по шаткому настилу и боится поскользнуться. Куталась она в платок, туго наброшенный на плечи, на щеках играл яркий, нездоровый румянец. Она устроилась на койке, повернулась лицом к холодной стене и не проронила ни слова. А утром поднялась снова бодрая, в глазах – смешливые искринки.

– Ну вот, подруженьки, – звонко проговорила, – бог даст, скоро я вас покину.

Яна широко раскрыла свои круглые глаза, изумленно уставилась на Лесю.

– Следователь сказал?

– Пока нет, но я сама чую: к этому дело идет.

– Передашь тогда весточку моему Гнату, – мечтательно протянула Яна, – расскажешь ему, как я его кохала, как в этих стенах сырых только про него одного и думала…

– Обязательно, – охотно пообещала Леся, – если бродит еще твой Гнат по лесам да встречусь с ним на узенькой дорожке, то передам, как ты страдала и молилась на него, как на икону… Может, и помилует меня, не прирежет, – неожиданно добавила она.

– Да что ты! – встрепенулась Яна. – Мой Гнат не такой…

– Ага, – продолжала иронизировать Леся, – не такой: он девушек не режет, только насилует…

Пока Яна переводила дыхание от возмущения – Гнат ведь для нее, несмотря ни на что, оставался воплощением всех добродетелей, к Лесе подошла новенькая.

– Нам пора познакомиться, – твердо выговаривая согласные, сказала она. – Меня зовут Ганна, Ганна Божко. – И протянула руку.

Она приветливо улыбалась, и Леся подумала, что улыбка этой дивчине к лицу: она немного смягчала бросающееся в глаза высокомерие.

– От и добре. Мое имя ты уже знаешь. – Леся небрежно стиснула ладошку Ганны, отметив, что мягкая она, ухоженная.

– Кстати, откуда у тебя этот выговор? – вдруг поинтересовалась она. – Никак не пойму: ни на Львовщине, ни в Закарпатье так не говорят.

Ганна отвела глаза, неохотно спросила: