Схватка с ненавистью

– А что, заметно?

– Чувствуется.

– В войну служила в немецком учреждении. Скажи, и в самом деле бывают случаи, когда отсюда выходят?

– Не так уж и редко. Чекисты тут лишних не держат, у них с законностью строго. Вот она, к примеру, точно выйдет. – Леся кивнула на Яну, все еще не пришедшую в себя от возмущения. – Попала сюда по глупости, в том и вся вина ее перед Советами. А за глупость не судят, за глупость только предупреждают.

– А ты? – Ганна смотрела пристально, изучающе, будто хотела прочитать ответ в глазах, отгадать его еще до того, как будет сказан.

– Со мной сложнее. Думала я, что попалась крепко. И надежду потеряла. Но свет не без добрых людей. Пока человек живет – все надеется…

– Туманно очень, – разочарованно сказала Ганна.

– А яснее и не требуется. Во всяком случае, нам еще с тобой здесь не один день коротать – наговоримся. Если освободят – то не завтра…

И действительно, дни тянулись серые, однообразные – одинаковые. В камере почти всегда стояла тишина. Изредка горестно вздыхала Янина.

Воля давала о себе знать неясными сигналами автомобильных гудков, газетами, которые каждое утро приносили в камеру. Обычно это была «Радянська Украина» – Ганна прочитывала ее от строки до строки и становилась после этого еще сумрачнее. «Неплохо идут у Советов дела», – пробормотала как-то, вычитав, что успешно восстанавливается Киевский университет и трудящиеся столицы с энтузиазмом восстанавливают Крещатик.

– А чего ж, – охотно согласилась Леся. – Они – сила…

– Ты-то чему радуешься?

– Добрый вечир, дивчинонько! – издевательски поджала губки Леся. – Огнем и мечом пройдем по Украине? Так, кажется, мечталось? Дудки! Мне лично нужна родина, а не развалины от нее… Советы восстанавливают Украину – то добре.

– И сами крепнут. – У Ганны в глазах бушевала ярость.

– Народ хоть в себя придет от военного горя.

– И в большевиков поверит.

– А тот народ, для которого они стараются, давно в них верит.

– Большевичка? – Ганна сжала кулачки, аргументов ей больше не хватало.

– Беспартийная я, – откровенно иронизировала Леся. И сурово, зло оборвала спор: – Хватит, злоба должна не слепить, а силы добавлять.

И Ганна подчинилась ей, перестала спорить.

Иногда Леся пела: знала она песен множество, и голос у нее был хороший, ласковый.

Ганна вслушивалась в песню, становилась еще строже.

«Повий, витре, на Вкраину, де покынув я дивчину…» – ласково упрашивала Леся и даже руки поднимала, будто пробовала, не прикоснется ли к ним отзывчивый ветерок. Но в камере воздух стоял без движения, лишь прорывавшиеся мгновениями сквозь окошко лучи солнца выписывали золотой квадрат на полу. Значит, солнышко уже в зените, скоро время обедать… Леся научилась и без часов, по шумам, которыми наполнена тюремная тишина, по краскам кусочка неба за окошком определять безошибочно время.

Она теперь многое знала о Ганне. Общая судьба, длинные дни в заключении их сблизили; и какой бы сдержанной, замкнутой ни была Ганна, она постепенно прониклась к Лесе доверием, кое-что рассказывала о себе.

Может быть, этому способствовало одно обстоятельство; которое помогло Ганне сообразить, почему очутилась здесь эта учительница.

Их дела вел один следователь. И так получилось, что однажды Ганна попала к нему на допрос сразу же после Леси. Следователь был не в настроении, он стоял у окна и торопливо затягивался папиросой. «Садитесь», – махнул он рукой вместо обычного шутливого приветствия: «Поиграем в прятки?»

Ганна присела на грубо сколоченный стул и вдруг увидела: на столе лежит толстая серая папка: «Дело №…». Она наклонилась немного, прочла: «Олеся Чайка» (псевдо «Мавка», «Подолянка»), курьер краевого провода». Против слов «Подолянка» и «курьер краевого провода» были поставлены жирные вопросительные знаки. Видимо, следователь сомневался, является ли учительница особой, которой принадлежат эти титулы.

Ганна мгновенно отметила все это в памяти; и когда следователь подошел к столу, по ее лицу нельзя было понять, как взволновали ее две случайно подсмотренные строки. Следователь заметил свою оплошность, торопливо схватил папку, бросил косой взгляд на Ганну – успела ли прочитать? – и положил папку в сейф.

Допрос длился долго, следователь уточнял подробности, детали. Ганна старалась уйти от конкретных ответов, виляла, путала следователя многословием, подчеркнуто искренними интонациями. В душе она поражалась терпению этого молодого человека, так дотошно который день подряд задававшего ей одни и те же вопросы. Она все ждала, когда начнутся пытки; ей много говорили и Мудрый и Боркун о «пытках в застенках НКВД», и она боялась, что их слова окажутся правдой. И когда ее вызвали на первый допрос, со злостью спросила:

– Когда начнете избивать?

Следователь с интересом на нее посмотрел и хмыкнул:

– Редкий экземпляр…