Схватка в западне

— Во как наелись мы чужбины, китайщины всякой. Спокойствия и человеческого тепла бы немножечко. Самую чуть… Вот сейчас я с есаулом Кормиловым беседовал, это, скажу вам… э-э-э, не человек, а комок нервов. С какой стороны ни тронь — весь пульсирует. Ожесточен до предела. Стрелять, рубить, колоть — больше ничего делать не хочет. Хотя сам-то весь тоже порубан… А ведь когда-то, наверное, другим был, знал уют домашний, женщин ласкал… Ничего, милейший, у нас в тылу… э-э-э, душа его оттает и потянется он еще до меблированной квартиры, до сервизов.

Адъютант протянул Редкозубову исписанный торопливым почерком лист:

— Здесь есть по вашей линии. Донесение от хорунжего Филигонова. Сначала он докладывает о делах в Ургуйском гарнизоне, а вот отсюда, — подъесаул указал в бумаге, с какого места, — сообщает о дочери какого-то известного купца. Прочтите, возможно, заинтересует.

Глаза Редкозубова побежали по строчкам: «…также доношу, что во вверенном мне гарнизоне находится арестованная по ошибке, как я выяснил, атаманом станицы Таежной приемная дочь именитого купца из Могзона Шукшеева Л. М., которая на днях разродилась сыном. Муж ее — Георгиевский кавалер и служит, как я выяснил при допросе свидетельницы Цереновой, якобы сотником в одной из частей Забайкальского казачьего войска. Купца Шукшеева я знаю лично и подлинно подтверждаю его благонадежность.

Донося о сем для сведения вашего, прошу разрешения освободить от заключения вышеозначенную Шукшееву и с первой возможностью отправить ее с новорожденным в Читу и далее в Могзон. Хорунжий Филигонов».

Подпись Редкозубов прочитал вслух. Прочитал в тот самый момент, когда от генерала вышел есаул Кормилов.

* * *

После родов Любушка оправилась быстро. Настя-сестрица и старуха-хозяйка окружили ее заботой и вниманием. Они всячески оберегали Любушку, ничего не позволяли делать, следили за каждым шагом. В первые две недели даже купать маленького не разрешали.

Новорожденный оказался тихим, спокойным ребенком. Он редко подавал голос, ночью просыпался всего один-два раза: насосется и — опять в сон; так что ни матери, ни хозяевам особенных хлопот не доставлял.

С первой минуты появления сына на свет Любушка назвала его Тимкой. Мальчик был вылитый отец: крутолобый, кареглазый, носик с горбинкой и впадинка на подбородке. Рос он не по дням, а по часам. Уже на третьи сутки стал нормальным цвет его тельца. На шестые налились здоровым румянцем щечки. Во взгляде наметилась некоторая осмысленность. Во всяком случае, Любушке так казалось.

На второй день после рождения Тимки хорунжий Филигонов перебрался на другую квартиру, оставив приглядывать за женщинами-пленницами двух пожилых казаков. Поначалу хорунжий иногда заходил ненадолго на старую квартиру, говорил в основном с хозяевами да казаками, изредка о чем-нибудь справлялся у Анастасии, на Любушку же лишь бросал осторожные взгляды. Потом, когда Любушка полностью поднялась на ноги, он вообще перестал наведываться. Вместо него теперь временами появлялся вестовой Путин. Поздоровавшись, он обычно спрашивал, как чувствует себя Любовь Матвеевна с сыном, и, услышав: «Бог милостив, хорошо», торопился уйти.

Любушка крепла на глазах. Она похорошела, ее фигура обрела мягкую женскую округленность. А вот душевных сил почти не прибавилось. В истомленном сердце постоянно жило беспокойство. Что бы она ни делала: кормила ли Тимку, просто сидела возле него, всматриваясь в каждую, такую родную, дорогую для нее, черточку, гуляла ли с ним на воздухе — мысль о Тимофее ни на мгновение не покидала ее. «Неужели и верно, бога нет на свете? — терзалась душа ее. — Не мог он не услышать молитв моих. А если услышал, почему не сделал так, чтобы соединились мы с Тимошей, чтобы увидел отец своего сына?..»

С рождением сына у Любушки почему-то особенно обострилась и ежедневно крепла надежда встречи с мужем. Она ждала ее и боялась.

В то утро — утро родов Любушки — Филигонов после завтрака допрашивал пленного красногвардейца, оставшегося в живых после утреннего боя. Любушка лично не видела допрашиваемого, потому как не могла еще встать с койки. Но Настя-сестрица потом рассказала ей, что в пленном она узнала бойца Тимофеевой сотни по фамилии Глинов. Хорунжий, вволю поиздевавшись над ним, под конец приказал старшему уряднику прогнать его сквозь взводный строй, пусть досыта покушает казацких плетей, после чего бросить в сарай до кучи ко всем арестантам. Когда Глинова выводили из флигеля, Анастасия сумела незаметно спросить его о Тулагине, на что он ответил коротко: «Жив».