Схватка

Виктор Лукич, дед Сымон и Марыля сели в сани, а Змитрок, оседлав коня, помчал вперед. Он был вроде дозорного: ему надлежало упредить любую опасность, если такая случаем встретится на пути. Поэтому Змитрок пристально разглядывал дорогу и лес. А дед Сымон уж следил только за лошадью Змитрока: коль она бежит, то и ему не следует отставать, и он поминутно дергал вожжами.

И вдруг Змитрок резко остановился. Он заметил какое-то движение: в стороне от дороги, меж стволов деревьев, кто-то пробежал.

Виктор Лукич, оставив сани подбежал к Змитроку.

— Что увидел?

— Там, — Змитрок рукой показал вправо, — кто-то есть. Вроде человек мелькнул.

Виктор Лукич пошел в том направлении, куда указал Змитрок.

— Стойте! Я на коне проеду. Вы тут оставайтесь.

Виктор Лукич остановился, а Змитрок с высоты отчетливо увидел мальчика, перебегавшего от березы к поваленной сосне.

— Стой! — крикнул Змитрок. — Не убегай! Мы — свои!

Мальчик упал на снег и больше не шевелился. Лежачим застал его у сосны подъехавший Змитрок.

Мальчик узнал всадника: он много раз видел этого дяденьку в Гати — и оттого осмелел.

— Я из Гати бегу. Моего папку убили, а мама, кажись, в погребе была, но я ее там не нашел.

— Куда же ты бежишь?

— В Дубки. К маминой сестре.

— А ты не замерз, в лаптях ведь холодно? Снег вон какой глубокий.

— Нисколечки. Мои лапти греють, як валенки... Так, так...

— Ну и молодчина.

Змитрок взял мальчика за руку и привел к саням.

— Так это же Петруся малец, — удивился дед Сымон.

— Шаплыки? — спросил Виктор Лукич.

— Его, — подтвердила Марыля. — Ну, здравствуй, Стасик!

— Здравствуйте! — улыбнулся мальчик.

— Лет-то тебе, Стасик, сколько? — поинтересовался Виктор Лукич.

— Одиннадцать.

— Хлопчик добры, — сказал дед Сымон. — Батьке завсегда помогал. За плугом ходил...

— А отец твой где? — поинтересовался Виктор Лукич.

— Немцы убили. До смерти прикладами били его. Кричали: «Большевик!» — и били. И хату нашу спалили...

— А мою? — вырвалось у деда Сымона.

— Не знаю. Когда немцы ушли из Гати, я побежал в лес.

— Значит, сейчас фашистов в Гати нет? — спросил Змитрок.

— Ага. В лесу сховався и видел, как они сели в автомобиль и уехали. Еще из автомобиля стреляли по лесу.

— Трогайте, Сымон Сысоевич, — сказал, садясь в сани, секретарь райкома.

— И меня возьмите, — произнес Стасик. — Маму найду...

— Садись, садись. Все садитесь!

Змитрок легко вскочил на коня и спросил:

— Где же все-таки Емельян? Неужели на складе подорвался?

— Не верю, — возразил Виктор Лукич. — Он живучий... Емельян не должен погибнуть!

Дед Сымон дернул вожжами, и лошадь легко побежала по заснеженной санной дороге, а седоки — секретарь подпольного райкома и все остальные, опечаленные неудавшимся поиском и разбоем карателей в Гати, умолкли.

У каждого были свои думы. Змитроку хотелось, чтобы лес не кончался, ибо только здесь должен быть Емельян: так ведь Янка на бересте написал... И Виктор Лукич тоже не спешил хоронить уральца: может, объявится где-нибудь, подаст голос?

Где-то вблизи, будто прямо за лесом, что-то гулко ухнуло — не то снаряд, не то мина, и пошла пальба: длинно застрочил пулемет, застучали автоматы.

Война по-прежнему рвала землю.

Часть вторая. Берег правый

1

Емельян бежал изо всех сил.

Ему казалось, что вот-вот его догонят и — прощай, свобода.

Не от опасности бежал Усольцев, к ней вроде привычен был, в свою партизанскую бытность каких только страхов не повидал! От лжи бежал... Дикой лжи!.. Напраслины.

Пучеглазый лейтенант, прижав Емельяна в углу, визгливо твердил:

— А ну, так твою, признавайся, за что жив остался? Все полегли, а он, вишь, целехонек!

Емельян от этих слов холодным потом покрылся, рванул на себе гимнастерку, за ней и нательную рубаху, оголив особисту свою искалеченную грудь.

Лейтенант, как показалось Усольцеву, трухнул: быстро сделал шаг назад и стал шарить по кобуре:

— Ты это что!

Емельян со сдержанной яростью тихо произнес:

— Полюбуйся, как фашисты-гады разукрасили меня.

Особист побагровел, закричал еще сильнее:

— Социалистическую собственность изодрал... И за это ответишь! — велел увести арестованного.

В сарайчике, сыром и тесном, куда привел его красноармеец-постовой, стало Емельяну совсем худо, хотелось волком выть. За что его так? Да, был в окружении. Даже немцу в лапы попал, но до плена же не дошло — фрица прикончил, автомат его взял и убежал. Да, убежал, и не на печь к теще, а к партизанам. Воевал... Любой из отряда подтвердит.

Все ведь выложил лейтенанту этому визгливому, ничего не утаил, никого не обманывал, назвал часть, в которой начинал службу, и партизанский отряд, командира — можно же справки навести, а он свое: изменник, присягу нарушил, врагам Родины сдался... Надо же такое наплести!

Трое суток валялся Емельян в сарае, только на допросы и по нужде выводили, а все остальное время маялся взаперти. Один со своими думами. Снова один... Как бывало... Перед глазами мельтешит пучеглазый лейтенант. Опротивел он Емельяну: злой, суетливый. Кто он? Может, сам и есть враг?.. И на ум пришел полицай Гнидюк, которого Емельян расстрелял за зверства. А теперь — ни оружия, ни свободы.