Скифы в остроконечных шапках (илл. В. Хвостова)

Ксанф и Филл, отстав от дружинников Иданфирса, двинулись вдоль ползущего змея. Они разглядывали каждую кибитку, но ту, которая была нужна, не находили. Арзак забыл им сказать, что кибитка царской жены едет близко от царской повозки. Вдруг среди неумолчного звона Филл расслышал знакомую с детства песню.

— Пала ночная роса, прилетели жужжащие пчелы, — негромко выводил чистый негромкий голос.

— Она! — крикнул Филл. Хорошо, что в шуме никто не расслышал.

— Погоди, надо удостовериться, вон и собака рядом.

— Хайре! — сказал Филл, догнав кибитку, поднятую над землей высокими, в рост человека, колесами.

Ехавшая у задних колес на пегой лошадке женщина оборвала песню и обернулась. Ее правую щеку рассекал широкий рубец.

— Хайре, — поспешил сказать Ксанф.

Женщина смерила обоих внимательным взглядом.

— Молчите, — сказала она быстро и строго. — Отвечайте только на вопросы. Привезли?

— Привезли.

— Передайте так, чтобы никто не видел.

Ксанф поравнял Гнедка с пегой лошадкой и незаметным движением передал амфору.

— Где Арзак? — спросила женщина, пряча амфору.

— Послан скифским царем к Дарию. Будет дней через пять.

— Вы из Ольвии? Возвращайтесь домой. Все.

— Нет. Вернемся вместе с Одатис.

— Ко мне не приближайтесь ни днем, ни ночью. Если нужно будет — дам знак, держитесь поблизости.

Кибитка проехала вперед.

Выпей нектар, что подаст тебе в амфоре мата,
Сладко ли, горько ли — счастье придет,

пропела Миррина, заменив слово «брат» словом «мама». Мелодия песни сама собой стала веселой. Могло ли иначе быть, если в сумке лежала амфора — маленький хрупкий сосуд, заключавший в себе целую жизнь? Докончив песню, Миррина подъехала к Гунде.

— Не прикажешь ли рассказать историю, царица?

— Нет.

— Ты говорила, что хочешь узнать о геройстве Геракла?

— Теперь не хочу, убирайся! — Глядя прямо перед собой, вцепившись в колени унизанными перстнями пальцами, Гунда с отчаянием прошипела: Приехал сын старшей, дело к концу поведет. Не до чужих историй — своя завершилась.

Широкое красивое лицо исказилось словно от боли.

— Чем помочь тебе, Гунда? — печально спросила Миррина.

— Прочь с глаз, рабыня! Твое дело реветь из-за девчонки.

— Мата, не плачь, — донеслось из кибитки.

— Молчи, звереныш! — крикнула Гунда.

Лохмат у задних колес залился лаем.

— Я буду плакать и о тебе, царица, — сказала Миррина и, не в силах ждать больше, добавила: — Позволь отдать Одатис горшочек пчелиного меда.

— Сказано, прочь, колдунья! Сказано, не позволю.

На следующий день разговор повторился.

— Царица, неужели тебе во вред, если Одатис полакомится медом? Смотри, горшочек совсем маленький.

— Отнять твой проклятый горшочек, и дело с концом! — вскричала, теряя терпение, Гунда.

Миррина отъехала к задним колесам. Отчаяние захлестнуло тяжелой волной. Двигаться, петь, развлекать царицу, выслушивать грубые окрики силы на трудный путь она находила в ожидании. Зарубки на гребне день ото дня приближали к ней амфору. Но вот настой у нее в руках, и она не знает, как поступить дальше. Одатис в темнице. Крепче камня отгородил ее белый войлок. Как пробиться сквозь страшную стену? Где уязвимое место, в котором можно проломить брешь? Если бросить амфору прямо в кибитку — Гунда отнимет. Ночью, когда Гунда спит, дружинники глаз не смыкают. Миррина пыталась пробраться ночью к кибитке, и ничего не вышло: прогнали ее.

«Взрезать войлок с той стороны, где Одатис! — пришло вдруг Миррине в голову. — Если меня даже убьют, все равно Одатис выпьет настой». Но едва Миррина успела подумать, грянул вопль, какого давно не было слышно:

— Оу! Оу! Царь! Гунда, радуйся!

Размахивая акинаками, дружинники ринулись на кибитку, Лохмат едва успел выскочить из-под копыт, и заслон из пятидесяти человек оттеснил Миррину назад.

С этого момента все изменилось. Медленный змей превратился в быстрого угря. Кони понеслись — только степь затряслась от топота. Колеса загромыхали раскатами грома. Гунда покинула место на шкурах, засела внутри, плотно задернув полог. Дружинники охраняли жену царя неусыпней, чем золото. Неутомимый рой сновал без устали вокруг кибитки, как раньше вокруг Савлиевой повозки. Миррина видела, что мальчики-эллины следили за каждым ее движением, ловили взгляды. Ей нечего было ответить на безмолвный вопрос, и она отворачивалась. Она могла им сказать только два слова: «смерть» и «отчаяние», других у нее не было…

Трава, расцвеченная цветами, ручьи, овраги стремительно уносились назад. По сто и более перелетов стрелы делали в день быстроногие кони. Когда в сумке осталось четыре камушка, Белоног вынес Арзака на полосу сильно примятой травы. «Догнал, — с радостью подумал Арзак. — Теперь дело пойдет проворней». С полудня след резко переменился. Сначала трава была просто притоптана, теперь ее словно акинаками посекли. «Здесь Иданфирс нагнал колесницу и приказал ехать быстро, — растолковал значение следа Арзак. — Вместе с Иданфирсом прискакали Ксанф и Филл, значит, снадобье попало к Миррине и, возможно, она уже передала его Одатис». Арзак повернул коней к Борисфену.