Скифы в остроконечных шапках

Спали люди, провожавшие царскую повозку, — кто на войлоке спал, кто на траве.

Спали стреноженные кони. Их гривастые головы были опущены до самых копыт. В ворохе мягких бараньих шкур лежала женщина в платье, как звёздное небо. За её широкой спиной, прижав колени к самому подбородку, посапывала девчонка с копной светлых волос. Лохматый пёс свернулся в клубок у заднего колеса и во сне тихо повизгивал.

Луне никто не мешал.

Сторожившие кибитку воины сидели недвижно, как высеченные из камня фигуры, предназначенные оберегать курган.

Обрадованная тишиной, луна заскользила по тёмному небу. В пути она уменьшалась и меняла свой цвет. Из багровой, как раскалённый в горне металл, сделалась цвета золота, сплавленного с серебром, и, став такой, послала на землю поток сияющих голубых лучей.

Стойбища и кочевья, близкие и далёкие, занявшие степь до самых пределов, спали, укрытые голубым светом, словно прозрачным войлоком из тончайшей шерсти козлят.

Только в одной кибитке, одиноко стоявшей поодаль от тесно сбившегося стойбища, не было сна. В ночь полной луны здесь никогда не ложились. Миррина, рабыня, купленная за пять бронзовых браслетов, и Арзак, приёмыш Старика, прислонив распрямлённые спины к высоким колёсам, не отрывали глаз от залитой лунным светом раскачивавшейся фигуры, удалённой от них на расстояние в полперелёта камня. Ближе Старик не подпускал. Тайна нетупевших акинаков принадлежала двоим: ему и луне. Недаром акинак ковался в ту ночь, когда вся сила луны при ней. Избыток она отдавала взамен на тайное слово. Старик это слово знал. Он был ведун.

Тех, кто ведает тайны металла, земли и неба, люди боятся. В кочевьях даже имя ведуна не смели произносить и называли его Царант — «Старый», «Старик».

— Ведун. Сто лет живёт. Деды не помнят, когда он родился.

— Его стрелы заговорённые. Его копья пробивают медную доску толщиной в три пальца.

— В ночь полной луны в него вселяется дух. Сама луна бросает на наковальню нетупеющий акинак.

— Он оборотень, он способен обернуться в волка с зубами острее его клинков.

Это и многое другое говорили люди о Старике. Но шли к нему из далёких и ближних кочевий. Во всей степи не было мастера лучшего, чем Старик.

— Смотри, — прошептал Арзак, — сила луны льётся на наковальню. Искры так и прыгают, так и несутся.

— Он, как бог кузнечного ремесла Гефест, кующий богам оружие, — отозвалась Миррина на языке эллинов[2].

Стоило им остаться без Старика, как Миррина начинала говорить по-гречески. При Старике она говорила по-скифски и с малышкой Одатис — по-скифски, с Арзаком — на родном языке. Так повелось с самого начала.

Старика Миррина не боялась, не верила, что он превращается в волка. Миррина вообще не была похожа на других рабынь. Тихие, покорные, они жались к кибиткам, словно хотели стать тенью колёс. Миррина держалась горделивей жены самого богатого человека в кочевье, не снижала голос, не втягивала голову в плечи и, прикрывая шрам на щеке длинной спущенной прядью, остальные волосы забирала наверх, как носили в её стороне. От высокой причёски стан казался ещё прямее, поступь ещё уверенней.

«Я не рабыня, — повторяла Миррина при каждом удобном случае. — Я эллинка, попавшая к диким варварам в плен».

Арзаку было четыре года, когда Старик привёл Миррину в кибитку и положил ей на руки слабо пищавшую Одатис. Как они сами с Одатис очутились у Старика, Арзак не помнил. Он очень боялся, что сестрёнка умрёт. Она была так мала, что ещё не умела есть. Но Миррина опустила в горшок с молоком клок чисто вымытой козьей шерсти, Одатис схватила его губами и принялась сосать.

С той поры зимнее солнце десять раз сменилось весенним. Для Арзака Миррина стала старшей сестрой. Одатис называла Миррину «мата» — мама, и Миррина любила её словно родную дочь.

Сейчас малышки не было с ними, её увезли в царский стан. День или, может быть, два надо ждать её возвращения.

Луна катила по небу свой круглый щит. На щите кольцом свернулась пантера. Каждый скиф с детства привык различать круглую морду, мягкие лапы, клыкастую пасть.

Пока звёздная россыпь меняла узоры, Старик раскалил в горне металл. Стала видна огненно-красная полоса, зажатая в плоских щипцах. Заходил молоток.

Новый сноп искр рванулся к луне, окружив Старика светящимся голубым маревом.

— Смотри, Миррина, он словно дух.

— Запомни, имя бога — Гефест.

Больше они не сказали ни слова и только смотрели, как ходил вверх-вниз молоток. Удары делались чаще, марево искр тускнело, металл остывал. И в тот миг, когда луна покинула самую высокую из своих стоянок, над головой Старика взметнулся отливавший голубизной клинок.

— Сделал! — крикнули вместе Арзак и Миррина.

Ещё один нетупеющий акинак! Он будет бить и не сломается, будет резать и не затупится, чем больше врагов убьёт, тем злее и тоньше станет. Луна, и заветное слово, и лучший на свете мастер заточили его навечно!