Скинхед

— Быть русским — значит быть истинным россиянином. Ибо нерусский не может любить Россию так, как я люблю.

— Россия — родина не только для русских, для татар и якутов — это родная земля, — она уже с каким-то отчаянием это выкрикнула. — Да и какая разница, кто человек по национальности? Что изменилось в тебе, когда ты узнал, что в твоих жилах течет и армянская кровь! А сколько кровей перемешено в твоих далеких предках — ты об этом подумал?!

Шаркая ногами, мама как в полусне бродит по кухне. Мертвая тишина окутала невидимой шалью нас. Она бесцельно передвигает стулья, предметы. А в них все еще звенит ее голос: «А ты подумал?»

— Прежде, когда тебя невозможно было оторвать от книг, ты был другим. — Это все что она могла сокрушенно сказать.

— Это все твой клуб и твой Учитель…

— Не лезь в мою жизнь. Подумай лучше, о своих учителях, научивших тебя лгать сыну!

Вот этого — я точно знаю — мама мне этого не простит никогда. А я могу ее простить за то, что она сделала со мной — осквернила чистую кровь мою русскую, а затем решила, что будет лучше, если скрыть этот вечный позор от меня? С мертвенно-бледным лицом она опускается на стул, беспомощно шепча, что не подозревала, что я могу так разговаривать с матерью.

— Ты стал чужим, — вдруг выдыхает она.

Увы, это лишь часть правды. Полная же правда заключалась в том, что мы оба стали друг другу чужими. Эта мысль выбрасывает меня на улицу. Меня колотит озноб. Улица — тупик. Мне некуда идти. Некому сказать, что все то, чем я живу, оказалось на грани краха из-за какой-то старухи, которая еще долго будет коптить небо, одним своим существованием напоминая мне о моей неправде, моей насквозь лживой, скроенной из разных человеческих лоскуток жизни. А Учитель? Что я скажу тому, кому стремился подражать, на кого жаждал быть похожим и кого считал Учителем? Смогу ли оправдываться? И вообще, есть ли мне оправдание? Скажу, что не знал? Это, каким же лохом надо быть, чтобы не знать главное о своей родне. Он мне этого не простит. И правильно сделает. А ты бы простил такое, Артем? Нет — ни другим, ни себе. Никогда.

* * *

«Надо навести контакты на будущее в плане объединения», — сказал Учитель. Это — в связи с предстоящим выступлением для членов «Красного кольца» знаменитого Таракана. Концерт будет закрытым — только для братства. Исключение сделано для ребят из других русских клубов. Надо наводить мосты с родственными организациями. А что и правда — в единстве наша сила. С чернотой, размножающейся, как грибы после дождя, нам по одиночке не справиться. Вот только что будем делать с собственной черной кровью! Как быть с нею, с этой несправедливостью? — Нет — Карой! Если эта божья кара, то — за что? За что мне это наказание? Мне, без памяти любящего в себе русского? Выходит, и за любовь по всему родному возможно наказанье? Нет, тут что-то не то. Я еще разберусь с этим.

* * *

Встреча с всеобщим кумиром состоится где-то в Одинцово. Если честно, то по мне — Олимпийский стадион — вот место Таракана. Но прав и Вадим, объяснивший, что на певца объявлена охота и менты только повода ищут, чтобы упечь его куда подальше. Поэтому концерты он дает очень редко и всегда вот в таких полуподпольных условиях: в полуподвале, в лесу, за городом. Я оглядываюсь вокруг — вот она моя стихия: полутьма, тусклый свет сцены и тысячи горящих глаз. Несмотря на жару, пацаны в кожаных куртках, а тяжелый топот говорит о том, что многие пришли в крепко покованных армейских ботинках. На сцену возносится Таракан. Общий ор, прерываемый им воздетыми к небесам руками. Мы и голос мессии в замершем подземелье: «Знаем ли мы, что наше счастье в том, что мы русские? Что наш цвет — это белый цвет? Что этот мир принадлежит белым? Что мы — русские — мужики? И только мы должны навести железный порядок в стране, где живем?» Тысячеголосье «Да-а-а!». Победно вскинутые руки. Распахнутые для боя груди: «За Русь!». И в ответ со сцены: «Слава России!» Подвал взрывается: «Слава! Слава! Слава!». Струны гитары поют вместе с хрипом Таракана: «Что же ты ищешь, душа мятежная?» И эта песня русской души, разливается, рассыпается вместе с нами по улицам ночного города. Мы мчимся подобно весеннему половодью, сметая машины, припаркованные у тротуаров, наплевав на женские визги и отчаянный вой сирен. Из моих бойцов рядом только Мишка и Антон. Мы кидаемся к станции, к медленно отплывающей электричке, еле успевая протиснуться в закрывающиеся дверцы вагона. А там, в вагоне — мирно дремлющая Русь: старушка с авоськами перекрестилась, баба с пацаненком вжалась в спинку кресла, остальные тихо посапывают, да посматривают в оконную темень. «Мы разбудим тебя, Россия!». Так, кажется, поет Таракан. С этой мыслью-зовом мне надо ложиться и вставать, а не с думами об армянской крови. Пусть и так! Никто, никогда не узнает об этом грехе моем. Этот позор можно лишь смыть вечным и честным служением России. И позор ли это, если я честен в главном — любви по всему русскому?!

* * *

… Хорошо сладостно потянуться в постели, но не в тот момент, когда в комнату заглядывает мама.