Скинхед

Он рыдал в подушку, захлебывался соплями и слезами, не смея высморкаться, прятался в душное одеяло и даже боялся высунуться наружу, чтоб глотнуть воздуха, потому что громкий вдох мог услышать отчим. Скрючивался, вдавливал тело в диванную спинку, пытаясь стать совсем крошечным, незаметным, меньше Катьки, сжимался в тугую маленькую пружинку, умещая все – руки, ноги, голову – в одном-единственном диванном уголочке. И все это бесшумно, молча, лишь изредка сглатывая мешающие дышать слезы.

Он так устал от этой немой муки, от безотчетного ужаса ожидания и страха, что заснул.

А утром, рано-рано, когда все, даже Катька, еще спали, он придумал. Он будет хорошо, лучше всех, учиться и примернее всех в классе себя вести. Тогда в школе все его будут хвалить, и отчим не посмеет. И еще он будет нянчить Катьку. И даже поить ее из бутылочки.

Как он в тот миг ненавидел отчима! Но и представить себя без матери, без дома, без своих друзей не мог совсем.

Не дожидаясь, пока прозвонят ходики и мать встанет его будить, Ваня тихонько умылся, почистил зубы, попил воды прямо из горлышка чайника.

– Сыночка, ты куда? – остановила его в дверях удивленная мать. – А завтрак? До школы еще целый час...

– Я сегодня дежурный, – соврал Ваня. – Мне надо.

* * *

– Что там у нас с судом? Сколько можно сопли жевать? – Стыров лениво отхлебывал горячий чай. – Опять проблемы?

– Никаких проблем, – пожал плечами верный зам подполковник Елисеев. – Сегодня-завтра Баязитова наконец перевезут из больницы в СИЗО, там предъявят обвинительное, и все.

– В изолятор? – Стыров задумался. – А оно нам надо? Пока он в больнице, все под контролем. Каждый пук. А в СИЗО? А случится что? Там мы свою охрану не выставим.

– Да что может случиться?

– Что угодно. «Кресты» есть «Кресты»! И опустить могут, и почки отбить. Возьмет пацан да удавится с горя. И что? Все сначала? Нет, Петрович, давай думать, где нам его драгоценное здоровье до суда сохранить и упрочить. Он у нас кто? Главарь националистической банды. Хладнокровный убийца по идейным соображениям. Таким и должен предстать перед судом.

– А если расклеится? Начнет на суде от всего отказываться?

– А мы для чего? Он из клетки только таращиться должен и ни слова! Зачем ему, ярому противнику демократического режима, с судом сотрудничать? Чистосердечного нет? Нет. То есть не раскаялся. Значит, молчаливый афронт.

– Ясно. Тогда, может, мы его прямо там, в больнице, до суда подержим? С врачами я договорюсь, найдем какую-нибудь каморку, пусть выздоравливает.

– Хороший вариант. Только никто, главное – пресса, не должен знать, что он там, а то поднимут вой, что больного в суд тащим, еще и освидетельствование потребуют. Для всех он в «Крестах», в одиночке. И давай там поторопи с судом. Что адвокат?

– Стажер из коллегии. Сам всего боится.

– Государственного обвинителя назначили? Проследи, чтоб не сосунка какого-нибудь. Пылать негодованием должен! Клеймить и обличать!

Елисеев ушел исполнять. Как и положено: он, полковник, ставит задачи, а все остальные их исполняют. Причем, Стыров довольно потер руки, ни единая душа на свете и не догадывается, чью именно волю претворяют в жизнь службисты его подразделения. Президента? Правительства? Генералов? Вот вам! И полковник, выбросив над столом правую руку, рубанул себя по сгибу локтя ребром левой ладони, изобразив интернациональный жест, означающий в всем мире одно и то же – безусловное превосходство победителя.

* * *

Сегодня с утра Ване опять поплохело. Сильно, просто невыносимо, заболела отсутствующая рука. Как начала гореть от локтя, потом ниже, следом кисть скрутило и аж в ногтях запекло, будто под них кто стал иголки раскаленные вгонять. Это еще спросонья случилось, Ваня левой рукой, здоровой, правую хотел к груди прижать, побаюкать, как Катьку маленькую, когда капризничала. Сунулся, а возле ребер – пустота. А выше – культя. И тут снова так скрутило, что Ваня застонал во весь голос, почти заорал. Нет, наверное, все-таки именно заорал. Потому что прибежала медсестра: что? как?

– Рука... – хрипит Ваня, – так болит, хоть режь!

Медсестра странно на него посмотрела и позвала докторшу. А та, послушав Ваню, сказала странную фразу: «Фантомные боли» – и велела сделать укол. Засыпая, потому что боль вымотала хуже некуда, Ваня никак не мог понять, как так может быть: руки нет, а он ею мается.. Укол делают, и все проходит, хотя рука ведь новая так и не выросла? Как лечат то, чего нет? А как болит то, чего нет? На этот вопрос Ваня ответа не нашел. И потому что не знал, и потому что размышлять у него всегда получалось плохо, а уж в таком состоянии тем более.

Когда он второй раз проснулся, санитарка напоила его киселем. Кисленьким таким, розоватым. Вкусным. Мать дома кисель никогда не варила. А вот бабушка в детстве – часто. Нарвет смородины в огороде и заварит кисель. Ваня пьет, а ягоды прямо на языке лопаются! Кислые, щекотные. Объедение!

– Ну, что, Иван, как себя чувствуешь? – Следователь Зорькин. – Говорят, на поправку пошел? Скоро переводить тебя будем.

– Куда? – Ваня аж затрепетал. – Домой?