Скиталец

«Грааль, – возбужденно вещал отец Прайк, – это не просто чаша, из которой Иисус пил вино на Тайной вечере, но сосуд, в каковой была собрана кровь умиравшего на кресте Христа. Лонгинус! – восклицал капеллан, – именно так звали центуриона, стоявшего под крестом. И когда копье его нанесло тот скорбный удар, он подставил чашу, собрав пролившуюся кровь».

Однако Томас никак не мог уразуметь, каким образом чаша, из которой Христос принимал последнее причастие, могла попасть к римскому центуриону? Еще менее понятным было то, как она оказалась у Ральфа Вексия.

Он закрыл глаза, раскачиваясь взад-вперед, уязвленный стыдом из-за своего неверия. Недаром отец Хобб все время называл его Фомой неверующим.

«Ты не должен искать объяснений, – неоднократно повторял он, – потому что Грааль – это чудо. Оно непостижимо, ибо превыше любого понимания и истолкования».

«C’est une tasse magique»[7], – добавила тогда Элеонора.

Томасу очень хотелось верить, что это действительно волшебная чаша. Ему хотелось верить в то, что Грааль существует, только он недоступен человеческому зрению, находится где-то позади пелены неверия; это вещь, наполовину видимая, мерцающая, чудесная, парящая в свете и ослепляющая. Он хотел верить, что однажды она материализуется и из этой чаши, в коей пребывали вино Причастия и кровь Христова, проистекут мир и исцеление. Однако, если Господь хочет, чтобы повсюду царил мир, если Он хочет, чтобы болезни были побеждены, почему Он скрывает Грааль? Отец Хобб отвечал на это, что человечество недостойно обладать такой святыней, и Томас задавался вопросом, правда ли это. Может быть, кто-то из людей все же достоин? И весьма вероятно, подумал Томас, что если Грааль действительно обладает какой-то магией, то он неизбежно должен усиливать недостатки и достоинства тех, кто стремится им обладать. Отец Хобб в своих поисках стал еще более благочестивым, а тот странный священник и его зловещий слуга – еще более коварными. Это похоже на одну из тех хрустальных линз, с помощью которых ювелиры увеличивают детали, над которыми трудятся, только Грааль высвечивает характеры. «А не высветил ли он что-то и во мне?» – задумался Томас. Он вспомнил, что не очень-то рвался жениться на Элеоноре, и неожиданно зашелся в рыданиях. Так он, кажется, не плакал с самого дня ее смерти. Юноша раскачивался туда-сюда, скорбь его была глубока, как бившееся о каменистый берег море, и лишь усугублялась ощущением того, что он – грешник, которому нет прощения и чья душа обречена на адские муки.

Молодой Хуктон тосковал по умершей возлюбленной и ненавидел себя, он чувствовал свою опустошенность, одиночество и обреченность и потому горько рыдал на руинах родной деревни.

 * * *

Потом пошел дождь, равномерный, но сильный. Новый плащ промок насквозь, Томас и Робби мигом продрогли. Когда их пробрало до костей, они развели в старой церкви костер, слабо мерцавший и шипевший под струями дождя, но дававший хоть какое-то тепло.

– А водятся здесь волки? – спросил Робби.

– Вроде бы да, должны водиться, – ответил Томас, – правда я ни одного не видел.

– А у нас в Эскдейле они есть, – заявил шотландец, – и ночью их глаза светятся красным огнем.

– Зато здесь в море водятся чудовища, – рассказывал Томас. – Иногда их тела выбрасывает на берег, и еще на прибрежных утесах находят огромные кости. Порой даже в спокойные дни рыбаки не возвращаются из моря, и все понимают, что их сожрали чудовища. – Он поежился и перекрестился.

– Когда умер мой дед, – сказал Дуглас, – волки кружили вокруг дома и выли.

– А большой у вас дом?

Шотландец, похоже, удивился этому вопросу. Подумав, он кивнул:

– Да уж не маленький. Мой отец – лэрд…

– Лорд?

– Ну, вроде того.

– Он не участвовал в последнем сражении?

– Он потерял ногу и руку еще при Бервике. Поэтому нам, сыновьям, приходится сражаться за него. Я самый младший из четырех сыновей. Теперь уже троих, – поправился он, вспомнив о Джейми и перекрестившись.

Они дремали, просыпались, ежились от холода, а на рассвете Томас пошел обратно к излучине, посмотреть, как вдоль неровного морского берега забрезжит серый свет нового дня. Дождь прекратился, холодный ветер разметал верхушки волн. Серый свет перешел в мертвяще-белый, а когда чайки закричали над длинной каменистой отмелью, где на возвышении излучины он нашел подгнившие остатки четырех столбов, – в серебристый. Когда Томас покидал деревню, этих столбов здесь не было, но, увидев под одним из них наполовину погребенный под песком желтоватый осколок черепа, Хуктон догадался, что это один из арбалетчиков, убитых им из длинного черного лука в ту памятную Пасху. Четыре столба, как раз по одному на мертвеца. Юноша предположил, что четыре головы были насажены на эти столбы и смотрели в море, туда, откуда приплыли, пока чайки не выклевали им глаза и не содрали плоть до самых костей.

Он устремил взгляд на разрушенную, лежавшую в руинах деревню, но никого там не увидел. Робби по-прежнему находился внутри церкви, из которой тянулась крохотная струйка дыма. Томас был на берегу совсем один, если не считать чаек.