Скитания

Бруно посмотрел на скамью свидетелей. На лице Агостино выражалась злобная радость. Мессер Паскуа опустил глаза, отец приор что-то шептал ключарю, и только добродушный гебраист Бандинелло ободряюще улыбался обвиняемому.

В подвале было холодно и сыро, Джордано начала пробирать дрожь. Пламя светильников колебалось, по стенам двигались огромные черные тени, адский огонь на картине то словно разгорался, освещенный вспышками света, то вновь угасал.

Джордано посмотрел на председателя трибунала. Казалось, его со всех сторон окружали языки адского пламени, но монах не ощущал от этого никакого неудобства. Бруно подумал:

«Я бы согласился попасть в ад лишь для того, чтобы полюбоваться, как будут поджаривать эту винную бочку, дона Эрколе да Лукко. Его визг долетел бы до самого рая и помешал Господу Богу спокойно почивать…»

После ряда пунктов, выдвинутых Монтальчино, последовал такой, который заставил Бруно развеселиться:

– «Пункт 109. Джордано Ноланец в октябре 1571 года неуважительно отзывался о его святейшестве папе Пие V, да упокоится душа его в раю. Называл святейшего отца такими непотребными словами, кои даже не могут быть здесь приведены».

«Древний поэт сказал, что живая собака лучше мертвого льва, – подумал Бруно. – А моим обвинителям и дохлый лев пригодился…»

И снова важное обвинение:

– «Пункт 125. Джордано Ноланец весьма сожалел о предании очистительному огню еретика Мигеля Сервета.[176] Означенный Джордано называл Сервета мужем разума и света и особенно одобрял его еретическое высказывание, что Бог есть природа».

Этот пункт был чуть ли не самым важным. Бруно, говоря с профессорами, выступая на диспутах и перед студентами, старался распространить свою идею о бесконечности Вселенной, правда, очень осторожно. Но, говоря об этом, он проводил мысль, что великое множество миров не могло быть создано библейским богом за малый до смешного срок – в шесть дней, – и что природа возникла как-то иначе, быть может, сама собой. И отсюда был один шаг до утверждения, что природа и Бог – одно и то же.

Чтение обвинительного заключения закончилось. Секретарь суда вручил Бруно копию, чтобы обвиняемый мог хорошо ознакомиться со всеми пунктами: он отказался от адвоката и заявил, что сам будет защищать себя. Следующее заседание назначили через неделю. Жертва была в их руках, и отцы инквизиторы не торопились.

Процесс пошел своим чередом. Судьи копались в прошлом Джордано, старались до тонкости выяснить его мнение о том или ином богословском вопросе, затронутом в обвинительном акте, пытались найти противоречие в его защитительных речах. Но Бруно был слишком сильным диалектиком, чтобы дать им такую возможность. Во избежание подлогов, которые могли сделать секретари, он сам писал показания и скреплял подписью каждый лист.

Бруно защищался искусно. Иные пункты он отметал за недоказанностью, когда знал, что свидетелей нет и не будет. Другие объяснял тем, что собеседник понял его неправильно, что его высказывание вполне сходится с мнением такого-то отца церкви, изложенным в таком-то томе, на странице такой-то.

Заседание прерывалось, нужный том приносили из библиотеки, и ни разу не случалось, что Бруно ошибся, хотя на время процесса вход в библиотеку ему был воспрещен и за этим зорко следил Хиль Ромеро.

Одним из сильных аргументов, которые Бруно выдвигал в свою защиту, была ссылка на принцип двойственности, в какой-то мере признаваемый католической церковью. Принцип двойственной истины утверждал, что наука – одно, а вера – другое и что если в науке требуются доказательства, то вера их не требует.

– Высказывая свои мысли о строении Вселенной, – говорил Бруно, – я говорил как философ, а не как христианин.

И все-таки с каждым разом тень беды выступала все явственнее. Уж слишком много было обвинений, и самая многочисленность их давала суду понять, что перед ним по меньшей мере опасный вольнодумец. Да и не все обвинения, особенно важные, касавшиеся истолкования догматов, удавалось опровергнуть. Несмотря на все старания Бруно, в его объяснениях проскальзывали нотки несогласия с официальным мнением церкви.

После десятого заседания в зале суда возле орудий пытки появился палач – дюжий монах со зверским лицом. Про него шепотом говорили, что пострижение он принял, спасаясь от казни, к которой его присудили за множество убийств. Присутствие палача лишало Бруно необходимого спокойствия, указывало на слишком явное неравенство сторон. У одной – только слово, у другой – кнут, железо, огонь…

Глава семнадцатая Бегство

Темной январской ночью в келью Бруно осторожно постучали. Тревожно спавший Джордано быстро открыл. В келью проскользнул возбужденный Нино Виллани.

– Маэстро! Вам надо бежать… спасаться!

– Что ты узнал?

– Профессору Бандинелло удалось проведать, что завтра вечером вас станут пытать, а потом прикуют на цепь в подвале. Он шепнул мне об этом…

– Да будет благословенна его доброта! Но как бежать? Хиль Ромеро всю ночь ходит по коридору.

Несмотря на серьезность положения, юноша рассмеялся: