Скитания Анны Одинцовой

Рольтыт вдруг увидел и понял, что она слаба, как все женщины. Она горько заплакала, смахивая слезы с ресниц опушкой рукава мехового кэркэра.

— Что же ты наделал? Что же ты наделал? — запричитала она.

В это мгновение Анна не чувствовала больше ни гнева, ни ненависти к Рольтыту. Ей показалось, что враз вдруг оборвалась связь с собственным прошлым, с детством и юностью на берегу Невы, с университетом, Институтом этнографии, с наукой, иной жизнью… И она поняла, что этот разрыв произошел именно сейчас, а не тогда, когда она решила больше не писать, не заполнять свой научный дневник.

Рольтыт ощутил неожиданную жалость к плачущей женщине. Анна сейчас была похожа на обиженную девочку, которую лишили любимой игрушки.

— Не плачь, — примирительно сказал он. — Я уверен, что поступил правильно: эти бумаги держали тебя в прошедшей жизни. Ты ведь сама не раз говорила, что стала настоящей чаучуванской женщиной. Однако сильно отличалась от нас тем, что писала. Теперь ты этого не будешь делать. И, если ты и теперь уверена в том, что ты настоящая чаучуванская женщина, ты станешь моей самой главной женой, переселишься в мою ярангу. Всех остальных жен вместе со старухой мы отселим в другую ярангу и будем наслаждаться друг другом.

Положив винчестер на землю. Рольтыт медленно подошел к Анне. Дотронувшись до ее волос, почувствовал сильный удар по руке. Анна отпрыгнула, как испуганная важенка, в сторону и схватила винчестер. Передернув затвор, крикнула:

— Не подходи! Если сделаешь шаг ко мне, получишь пулю!

На этот раз Рольтыт почувствовал настоящий страх. Он упал на колени и взвыл:

— Не убивай! Пожалей меня! Ради памяти нашего Ринто! Не убивай!

Он затрясся в рыданиях, ползая у ног Анны.

— Зачем ты сжег мои бумаги?

— Разум у меня помутился, — хныкал Рольтыт, — я хотел как лучше, хотел избавить тебя от призраков прошлого… Я вправду хотел на тебе жениться… Но если ты против, не буду настаивать… Пожалей меня, не делай моих жен вдовами, а детей сиротами…

Конечно, Анна была далека от мысли лишить жизни Рольтыта, но проучить его как следует стоило.

— Обещай отныне беспрекословно повиноваться мне! — потребовала она.

— Я буду верной собакой тебе! — выкрикнул Рольтыт. — Что скажешь, то и буду делать!

Анна зашагала прочь от оленьего стада.

Кочки качались под ногами, но она не разбирала дороги. Лишь отойдя километра три, она немного пришла в себя, обнаружив в руках винчестер вместо кривого пастушеского посоха.

Что делать? Как жить дальше?

Вдруг с болью в сердце она поняла, что никогда, ни на одно мгновение не забудет своего происхождения, никогда до самого конца не станет чаучуванау. Потеря заветного чемоданчика только подтвердила все это, еще раз подчеркнула неразрывность жизни.

Как же теперь быть с обращением к властям?

Как бы ни было тяжко, она обязана это сделать. Ведь это так ясно и просто. А упорное желание «раскулачить» людей, на самом деле не являющихся врагами, скорее всего, происходит от незнания жизни оленного человека. Решения принимают люди, которые никогда не были в тундре, не знают истины, судят о ней по умозрительным схемам. Печальнее всего, что им невольно поддакивают представители Советской власти из местного населения, они не осмеливаются возражать и разъяснять, когда власть собирается совершать страшные, непоправимые ошибки. Ни Отке, ни Туккай не противоречили, а проводник жестокой политики Атата уперся; так сказала партия, так сказал великий Сталин. Еще в школе, а потом в университете и самой Анне внушали уверенность в непогрешимости партийного руководства, в изначальной мудрости любого слова и высказывания великого Сталина. Конечно, если убеленные сединами и облеченные учеными званиями профессора Ленинградского университета признавали изначальную мудрость партии и великого Сталина, трудно требовать от чукчей и эскимосов каких-то возражений.

Анна шла все медленнее. Стоит ли писать это обращение? Ну, хорошо, если она все-таки добудет бумагу и запечатлеет на бумаге свои сокровенные мысли, кому они станут известны? Первым делом Атате и райкому партии. И если в лучшем случае ее бумагу перешлют дальше, в Москву, вряд ли она попадет к Сталину. Да и кто будет прислушиваться к мнению какой-то недоучившейся аспирантки если большие начальники Чукотки из местного населения одобряют политику великого Сталина? Пожалуй, ей будет только хуже. Причислят к врагам народа, противникам сплошной коллективизации. Так что обращение к властям обернется против нее же самой. Может быть, это и хорошо, что Рольтыт сжег ее фанерный чемоданчик с книгами и тетрадями и тем самым спас ее от опрометчивого шага.