Скитники

Боголюбивые скитники строго блюли посты. В свободное от молитв время они, наряду с полевыми работами и заготовками съестных припасов, ладили домашнюю утварь, выделывали кожи, кроили и шили из них одежды, сидя за пяльцами, вышивали пелену, занимались рукоделием, кололи дрова, корчевали деревья.

Детей с малых лет учили беспрекословному послушанию, без своенравия, в смиренной любви ко всему живому. Занимался с ними в молельном доме сам Маркел. Обучал грамоте и Слову Божьему. После занятий детвора летом играла в городки[23], лапту; зимой они катались на салазках, рыли в глубоких сугробах лабиринты снежных пещер.

В пору редких посещений уездного городка, находившегося в сотнях верст от них, старообрядцы с грустью и сожалением отмечали там блуд, пьянство, слышали речь, обильно испоганенную постыдными словами. Виденное только укрепляло их веру в то, что обособленность разумна, а соблюдаемое ими вероисповедание единственно праведное.

Так прожили ветлужцы без малого тринадцать лет и полюбили угрюмую байкальскую тайгу и окружавшие их горы, как отчий дом. Щедро поливаемая потом земля в ответ благодарно кормила их.

Правда, однажды случилось бедствие, наделавшее немало убытку и беспокойства. В горах прошли обильные дожди, и по реке прокатился паводок невиданной силы. Ревущий поток, несший на себе коряги, валежины, камни, упорно подмывал цепляющиеся изо всех сил плетями корней за берег деревья. Корни от натуги лопались и зеленые великаны, склоняясь все ниже и ниже, в конце концов с плеском рушились в объятую непонятным гневом воду.

Наводнение унесло бани, но больше всего скитников огорчило то, что смыло треть пашни с уже туго налившимися колосьями ржи и ячменя. Однако эти потери, в сравнении с последовавшими через год, как оказалось, были пустячными…

Налетела беда на их скит нежданно-негаданно. Удалой люд разведал в окрестных горах на галечных косах студеных речушек богатые россыпи золота, и тихий, благодатный край в однолетье охватила золотая лихорадка.

Потянулся сюда разношерстный лихой люд. Кто мыть золото, кто скупать, кто, собравшись в ватаги, грабить и тех и других. По ручьям росли, как грибы после дождя, стихийные поселения. Следом, для проведения описи и сбора налогов, заявились государевы чины. Неспокойно стало в дремавшей прежде округе.

Добрались казаки в начале апреля по прелому снегу перед Пасхой и до скита старолюбцев.

— Отворяй ворота, ревизия, по приказу генерал-губернатора, — зычно проревел подъехавший на санях в новехоньком мундире, перетянутом скрипучими ремнями, молодой подъесаул.

За ограду вышли Маркел, Никодим и трое из братии.

— Ты уж прости, чуж-человек. К нам в скит не можно. Мы с миром дел не имеем. Живем потихоньку, никого не трогаем и сами своих уставов никому не навязываем, — степенно и твердо заявил Маркел.

— Я тебе покажу, чертова образина, «не можно»! — заорал разъярившийся чин и приставил остро заточенную саблю к шее ослушника. — Бунтовать вздумал? Прочь с дороги! На каторгу в кандалах упеку!

Стоявший сбоку Колода, детина медвежьей силы, не стерпев прилюдного оскорбления наставника, так хватил пудовым кулаком обидчика по голове, что свернул тому шею. Офицер рухнул на снег замертво. Перепуганные казаки подхватили тело командира и спешно развернули сани обратно.

— Еще покажитесь, двоеперстцы треклятые, отродье недобитое, — прокричал один из них, отъезжая.

Маркел, осознав весь ужас и страшную нелепость происшедшего, наградил Колоду полновесной затрещиной:

— Кротостью и смирением надобно бороться со злом. Ответ на удар вызывает новый удар, а кротость, наоборот, гасит его.

Верзила воспринял внушение как должное, не посмев даже рта открыть.

Никто не заметил, как в начале этой стычки с дальних грузовых саней скатился на снег и заполз под разлапистую ель связанный человек. Когда ржание коней и гиканье казаков стихли, беглец несмело подал голос:

— Эй, почтенные!

Все еще топтавшиеся у ворот скитники невольно вздрогнули:

— Спаси Исусе и помилуй! Кто здесь? — прогудел Колода.

— Лешак я — казачий пленник. Развяжите, благодетели!

Колода с Никодимом опасливо приблизились и, перекрестившись, сняли путы с рук лежащего.

Со снега поднялся крепкотелый, простоватый с виду мужик, в вонючем коричневом зипуне, в грязных чунях и онучах[24]. Весь квадратный, с короткими, словно обрубленными, руками, с торчащими, черными от въевшейся грязи пальцами. На загорелый лоб из-под плотно надетой шапки выбивались немытые вихры густых темно-рыжих волос. Взъерошенная бородища, медно поблескивая в лучах заходящего солнца, укрывала широкую грудь. Из-под мохнатых бровей хитровато буравили скитников прищуренные глазки. Судя по повадкам, человек бывалый и ухватистый.

— Воистину лешак! Кто таков и откель будешь?

— Вольный я, без роду и племени. Нынче в старателях удачу пытаю, — дробной скороговоркой отрапортовал арестант.

— И давно промышляешь?

— Да где уж! Мне от роду-то всего двадцать три.

Скитники изумленно переглянулись: на вид бродяге было за тридцать.

— За что ж повязали?