Склейки

Возле лестницы Ларисик остановилась: возле двери, подпирая ее, лежала какая-то книга. «Словарь ударений» – прочитала она и ушла, прижав томик к себе, баюкая его, как ребенка. Первый, главный Эдик был ведущим, а значит, часто до нее дотрагивался. Ларисику важно было иметь что-то, чего он часто касался.

Он не вышел в эфир на следующий день. Его заменила худенькая остроносая ведущая, говорившая, по мнению Ларисы, слишком быстро... Сказали: Верейский умер, и тут она поняла, что убила все три его сущности, и почувствовала, как горе заполняет ее комнату.

Она не хотела поступать так, как поступила, но и иначе не могла. Тот Эдик, которого она увидела в студии, не должен был жить, не должен был своим существованием пачкать светлый экранный образ. Отгоревав, переждав самую сильную боль, Ларисик пришла к офису и написала на нем слово «ЖИЛ» – потому что он был жив, когда был здесь в последний раз. Потому что здесь она видела его живым.

– Надя, вызывай милицию! – громко шепчет Данка, словно боясь спугнуть Ларисика, эту тонкую, бурую птицу. А Ларисик сидит спокойно и смирно, склонив набок свою небольшую голову с черными блестящими глазами.– Стой! – кричит Данка Надьке, набирающей уже номер с городского телефона.– Позвонишь, когда мы начнем писать интервью. Позовите Димку.

Данка наклоняется к Ларисику:

– Вы можете повторить это на камеру?

– Да,– просто отвечает она.

Я стою в дверях и вижу, как Надька готовится набрать номер. В руках ее листок бумаги, на котором Данка записала номер начальника районного УГРО. В кабинете Данка садится на стул перед Ларисиком: та не изменила позы и наклона головы и смотрит на нее все так же – пустыми блестящими глазами. Сбоку от них – серый наш стол, и Димка устанавливает на нем микрофон на шаткой маленькой трехногой стойке. Микрофон направлен на Ларисика, словно темное дуло охотничьего ружья.

– Можно,– вполголоса говорит Дима, заглядывая в видоискатель, и по привычке дает двумя пальцами никому не нужную отмашку.

– Как это произошло? – шепотом, с показной трагичностью задает Данка свой единственный вопрос. Дальше она будет только сидеть и кивать – лишь для того, чтобы Ларисик смотрела в нужную точку.

– Я любила его. Правда,– говорит Ларисик.– Только сама не знала. Соседка сказала мне однажды: «Хороший диктор». А я сказала: «Я его знаю». Я и правда его видала часто. У нас дом стоял на этом самом месте, и я часто ходила смотреть – как тут дела, как чего. Видела его много раз. Вот, верно, и влюбилась...

Не слушаю. И горько, и жалко, и волнами наплывает долгожданное облегчение.

Подходит Надька.

– Едут? – спрашиваю я, показывая на телефон в ее руке.

– Едут,– кивает она.– Вызвала.

Мы стоим в коридоре, прислушиваясь к вялым интонациям Ларисика.

– Как ты узнала? – вдруг спрашивает Надька.– О Ларисе? – поясняет она, наткнувшись на мой непонимающий взгляд.

– Она вошла в кабинет...– отвечаю медленно, подбирая слова, сама пытаясь сообразить, как же вышло так, что я догадалась,– ...трогала стулья, подержалась за краешек какого-то листка. И я подумала – вскользь – что такая, пожалуй, могла бы украсть наш словарь, просто на память. У меня ведь не было ни одной версии, куда он мог деться. Потом ее внешность. Один человек сказал мне, что прямо перед убийством видел в офисе маленькую худенькую девушку, которая скользнула из туалета в сторону радио. Я сначала подумала на Вертолетову, но оказалось, что это не она. По крайней мере, я в это поверила.

– Почему? – спрашивает Надька.

– Не знаю. Просто поверила. У Вертолетовой и мотива не было. Наоборот, раньше Эдик с Лапулей ее защитили бы, а теперь Цезарь съест.

– Скотина.

– Скотина. Так вот. А потом Ларисик пошла в туалет: резво так пошла, словно знала, куда надо идти.

– Ну и что?

– Согласна. Я тоже не придала значения. Но ручка!

– А что – ручка?