Склероз, рассеянный по жизни

Наш дуэт с Державиным возник издревле: сначала мы просто родились в одном роддоме имени Грауэрмана. Потом мы «дружили домами» – Державин жил и живет в доме, где размещается Театральное училище имени Щукина, которое мы с ним впоследствии окончили (он позднее как молодой, я раньше как старый), а в детстве часто собирались в миниатюрной двухкомнатной квартирке на первом этаже этого же дома, где жила семья Журавлевых, где было весело и шумно, где вокруг младших Журавлевых – Маши и Таты (наших подруг и почти ровесниц) – устраивались балы, вечера шарад и импровизаций, где пели, читали и танцевали под аккомпанемент Святослава Рихтера, – думаю, мало кто может похвастаться тем, что имел в своей биографии такого «тапера».

Страсть к эстрадному пребыванию родилась у нас с Михаилом Михайловичем с капустников еще в первом нашем совместном театре (а мы их вместе поменяли в своей жизни три, включая, надеюсь, последний – Театр сатиры), в Театре имени Ленинского комсомола, где мы прожили разную, но веселую и молодую актерскую жизнь. У нас с Мишей была одна эстрадная зарисовка, которая сопутствовала нам более полувека и не устаревала. Долгожительство ее было предопределено формой. Державин (не владеющий, впрочем как и я, ни одним зарубежным языком) имеет патологическую способность к имитированию мелодики разных иностранных языков на словесной абракадабре. Номер строился как интервью с приехавшим иностранным гостем, со всеми нюансами советского перевода, где говорилось явно одно, а переводилось явно другое, где гость произносил слова в течение двух-трех минут, а перевод звучал как «Здравствуйте, друзья!». Эта форма в каждой ситуации, в каждой аудитории, в каждый данный момент наполнялась сиюсекундным содержанием, что приводило публику в некое ошеломление. Приезжая на какой-нибудь провинциальный завод, мы до концерта расспрашивали местных об острых проблемах производства, узнавали об одиозных фигурах предприятия. И дальше, когда на сцене «иностранец» говорил, что он потрясен женщинами номерного завода, после этого закатывал глаза и с вожделенным вздохом произносил: «О! Григорьева», а я переводил: «Он без ума от Камзолкиной», – зал вставал в едином порыве, ибо никак не мог понять, откуда заезжие столичные артисты могут знать фамилии главного бухгалтера предприятия и начальника ВОХР (военизированной охраны).

Однажды мы делали этот номер в МИДе на встрече дипломатов, куда нас позвал переводчик Витя Суходрев. Державин говорил по-английски, а те недоуменно слушали и спрашивали друг друга, что это за диалект.

Работать и существовать вдвоем многие годы довольно сложно. Не случайно распалось столько дуэтов на сцене и в жизни. Потому что невыносимо так много времени проводить вместе.

Или вот, например, былой конфликт: Карпов – Каспаров. У одного ужасный характер, у другого – еще хуже. А я уверен, что дело вовсе не в их характерах. Просто, когда десятилетия просидишь друг против друга, нос в нос, захочется убить.

С Державиным поссориться невозможно – он не дается, несмотря на мой занудливый характер. В редких, крайних случаях он говорит мне: «Осторожней! Не забывай, что я – национальное достояние!» – «Где?» – спрашиваю я. «В нашем дуэте».

Державин и я – это уже явление биологически-клиническое. Зрительское ощущение, что мы, как сиамские близнецы, живем на мягкой сцепке долголетней пуповины, ошибочно.

Мы играем разные роли в разных спектаклях. У нас разные жены, семьи, разные внуки, разные машины – все разное.

Мы и держимся столько лет вместе, потому что очень разные. Как только накапливается взаимное раздражение, тут же возникает неожиданная разрядка, чаще всего из-за удачной шутки.

Державин послушен, но осторожен. Он выходит на сцену с любым недомоганием – от прыща до давления 200 на 130.

Когда-то давно звонит мне днем, перед концертом, запланированным на вечер, и шепчет: «Совершенно потерял голос. Не знаю, что делать. Приезжай». Я приезжаю. Ему еще хуже. Он хрипит: «Садись, сейчас Танька придет (Танька – это его сестра), найдет лекарство из Кремлевки». А кремлевская аптека – потому, что женой Михал Михалыча в те времена была Нина Семеновна Буденная. Мы садимся играть в настольный хоккей. Михал Михалычу все хуже и хуже, Тани нет. Он хрипит: «Давай пошуруем в аптечке». И вынимает оттуда огромные белые таблетки: «Наверное, от горла – очень большие». Берет стакан воды, проглатывает.

У него перехватывает дыхание. «Какая силища, – с трудом произносит Михал Михалыч, – пробило просто до сих пор…» Затем он начинает страшно икать, и у него идет пена изо рта. Я мокрым полотенцем снимаю пену.

«Вот Кремлевка!» – сипит Михал Михалыч. Тут входит Таня. Я говорю: «Братец помирает, лечим горло». И показываю ей таблетки. Она падает на пол. Оказывается, на упаковке на английском (которого мы не учили) написано: «Пенообразующее противозачаточное средство. Вводится за пять минут до акта». Он ввел и стал пенообразовывать.