Склирена

Оставшись один, Глеб задумчиво смотрел вдаль. Его сердили слова Алиата, и в то же время он чувствовал, что в них есть правда. Алиат и не подозревал, как близок к истине. Да… Она привыкла повелевать, играя сердцами и жизнью… И как Глеб обманулся?! Там на Принкипо — когда он еще не знал — кто она, — каким глубоким и сердечным показалось ему ее участие; как горячо забилось сердце ему в ответ… О, тогда он, не рассуждая, пошел бы за нее на все жертвы; ни смерть, ни темница его бы не испугали… Но увы, — это все ему показалось, это было создано его мечтой, горячею жаждой сочувствия и ласки… бесконечно далеко стоят они друг от друга. Ее порывистые вспышки страсти и гнева пугают его, ей чуждо его горе, она ненавидит его отчизну, вдали от которой он не может жить… Алиат говорит правду: Глеб является лишь минутною забавой — игрушкой… Так нет же, он не попадется в эту ловушку!.. Холодом и спокойствием он сумеет отклонить мимолетный каприз ее…

Он встал с места и пошел по дороге.

Солнце близилось к закату; между деревьями сада виднелось море, и выступивший далеко вперед полуостров Византии с его церквами и мраморными дворцами казался теперь розовым.

На повороте дороги Склирена стояла одна и любовалась этим видом. За последний месяц она действительно сильно изменилась: лицо побледнело, взор сделался грустнее, и глубокое, затаенное страдание сказывалось порой в общем выражении ее.

Услыша шаги, она оглянулась и сделала спафарию знак подойти. Она знала, что, возвращаясь, он должен пройти мимо нее.

— Опять морщины, опять грусть на челе… — сказала она. — Когда же наконец ты будешь веселее?

Она перевела взгляд на далекий город, на гладь Мраморного моря и тихо прибавила:

— Посмотри вокруг себя; неужели не хороша природа?

Он молчал. Да, эта природа прекрасна, как и сама Склирена, — но ему непонятна, ему чужда эта жгучая и знойная красота.

— Отчего ты не стараешься побороть свою тоску и развлечься? Когда я зову тебя к себе и у меня пляшут рабы, ты не смотришь на них; когда я пою и играю на лютне, ты не слушаешь…

Он нетерпеливо тряхнул плечом.

— Не могу я, как женщина, развлекаться пустыми забавами… Вот если бы война началась…

— О, ради Бога!.. — быстро произнесла она. — Тебя могут ранить… убить…

Он поглядел на нее с горькою усмешкой.

— Я твой раб, твой невольник… — с отчаянием выговорил он, — сделай же из меня вторую Евфимию; засади за пряжу… заставь плести кружева…

Он не договорил и, с досадой махнув рукой, пошел от нее по дорожке.

Долго смотрела она ему вслед.

Все кончено! Он никогда не полюбит ее… Это ясно, как ясно то, что без этого не стоит жить, не стоит тянуть ежедневную пытку. Склирену измучили бессонные ночи, полные гнетущей тоски. Сколько она пережила, сколько перечувствовала в бесконечно длинные часы бессонницы, какими несбыточными грезами о взаимном и страстном чувстве дразнило ее воображение, как жадно ждала она дня, зная, что он снова соединит их для новых грез счастья, для новой пытки… Чем ближе старалась она подойти к Глебу, тем дальше, казалось, отодвигался он, точно какая-то бездна росла между ними.

А в ней мучительно билось и трепетало одно безнадежное чувство, одна неотвязная мечта: заставить его полюбить ее и жить лишь ею, как она теперь живет только им.

Много раз пыталась она заглушить в себе это чувство, много раз хотела побороть его силой рассудка; но, при первой встрече с Глебом, она снова чуяла что-то свежее и могучее в его простых, несложных словах и вновь уступала чарующему обаянию его загадочной и чистой души.

Она считала свою красоту всевластною, она думала, что все в мире покорно ей. Она мечтала, что вдали от города, среди дивной природы Гиерии вспыхнет наконец пламя, проснется дремлющее чувство…

Но нет… нет надежды! Отчуждение и презрительное раздражение, а порой даже горькая ирония слышатся в его речах, как острый нож вонзающихся в ее сердце…

Зачем же тянуть? Она должна помочь Глебу возвратиться на родину… ведь она затем и купила его. Пусть он благословит ее вернувшись к себе, пусть хоть он будет счастлив…

И сердце Склирены сжималось с болью: отпустить его… знать, что ни сегодня, ни завтра — никогда больше она не увидит его… А кругом опять то же — те же интриги и погоня за милостями и почестями, те же пиры и шумные оргии, которые теперь чем-то чудовищным кажутся ей, знающей иное чувство, иную жизнь… Нет, нет… Возвращение к прежнему — немыслимо, разлука невозможна, — это смерть. Холодное отчаяние леденит ее душу, высоко и неровно поднимается грудь.

Смерть… вот здесь и море близко; одно движение, одно мгновение борьбы с жизнью, — и вечный, непробудный покой в лазурной глубине… покой… ни мук, ни отчаяния…

И, ухватясь за искривленный и перекрученный ствол старой оливы, свесившейся над морем, Склирена робко заглядывала в темнеющую глубину…

День погасал, и дымкой тумана закутывался отдаленный город, и гладь Пропонтиды дышала прохладой, и чуть слышно трепетали серебристые листья оливы…

VIII