Скобелев, или Есть только миг…

Тощий фронт русских, не растеряв моральной упругости, гнулся, а кое-где и пятился под неослабевающим напором аскеров. Особенно начало осаживать левое крыло: правда, осаживать без разрывов, сохраняя чувство плеча и не поддаваясь панике. Заметив это, Скобелев метнулся туда, перескакивая через ползущих раненых.

— Держись, ребята! Держись, иду!..

Он не проскакал и половины пути, когда из-за склона на бешеном аллюре в полном зловещем молчании вылетели осетины. Солнце играло на бесценных кавказских клинках, кони, хрипя, мчались наметом через изрытое, залитое кровью поле. Турки не успели развернуться, чтобы встретить атакующую конницу дружным частоколом штыков, и началась рубка пехоты со спины. Шашки сверкали в воздухе, опускаясь на головы, плечи, руки…

Сабельный удар осетин был столь внезапен, столь стремителен и жесток, что турки побежали. Побежали не только те, на которых обрушился этот страшный удар, — побежали все. Бежали, бросая оружие, из последних сил стремясь под защиту виноградников. Осетины метеором промчались вдоль всего фронта, опрокинули его и, развернувшись, тут же исчезли за высотой.

— Вперед! — крикнул Тутолмин. — Сейчас вышибем…

— Нет, — выдохнул Скобелев, ощутив давящую боль в груди. — Там не удержимся. Отводи солдат на гребень. Пусть передохнут, у них же сил нет. И у меня тоже…

Турки еще не успели опомниться, и Тутолмин отвел солдат. При отходе забрали раненых, но Тутолмин лично — уже под пулями — проскакал вдоль ручья, приглядываясь, не забыли ли кого, и только тогда доложил:

— Раненых подобрали. Сам проверил.

— Держи гребень до последнего. Я — к Шаховскому. Кажется, он ломит уже по инерции.

Скобелев упорно продолжал верить в победу. Даже если Лашкарев так и не ударит туркам в спину, свежий Коломенский полк и еще одно усилие войск Шаховского заставят Османа-пашу искать резервы, а значит, тасовать таборы. И тогда — Скобелев был свято убежден в этом — его маленький, уверовавший в свои силы отряд пройдет эти три сотни саженей, ворвется в предместье, сомнет турок и на их плечах вкатится в город. Это был последний, но еще вполне реальный шанс, и Скобелев, не дав себе ни секунды отдыха, вскочил на коня и помчался к Шаховскому.

Князь грузно утонул в кресле под ореховым деревом. Лицо его отекло, дряблые мешки повисли под усталыми тусклыми глазами. Он тяжело глянул на подскакавшего Скобелева из-под нависших бровей, вздохнул, сказал по-солдатски:

— Продали нас, Миша, генералы.

Скобелев спешился, бросил повод Млынову.

— Где Коломенский полк?

— Не дошел. Криденер его в дырку сунул меж мной и Вельяминовым. Весь бой Тришкин кафтан латал, сволочь.

— А вы? — тихо спросил Скобелев, с трудом сдерживая бешенство. — В креслах сидите?

— Дело проиграно, Скобелев, — вздохнул Алексей Иванович. — Я приказал выводить войска из боя.

— Дело не проиграно, — от боли и душившего его гнева Михаил Дмитриевич говорил почти шепотом. — Дело не проиграно, пока мы с вами, князь, верим в победу. И мы вырвем ее. Вырвем, Алексей Иванович! Мне осталось триста сажен до Плевны. Триста проклятых сажен всего, последний бросок. Я кровью там каждый аршин полил, солдатской кровью, а вы мне отступать предлагаете? — Он помолчал, ладонями крепко потер вдруг покрывшееся потом лицо, слипшиеся бакенбарды. — Князь, я прошу. Я умоляю вас, князь, отдайте приказ на еще один, последний штурм. Мы ворвемся в Плевну, ворвемся, всеми святыми клянусь, ворвемся!

Шаховской горько усмехнулся, покачал седой головой:

— Нет, Михаил Дмитриевич, не обессудь, слишком уж это по-гусарски. Выдохлись мы весь день ступу эту кровавую толочь, понимаешь? Выдохлись, и духу победного более нету в запасах.

— У меня солдаты шестой час на Зеленых горах мрут, а вы духу набраться не можете? — бешено выкрикнул Скобелев. — Нет духу, так в отставку подавайте, место тем уступите, у кого духу на весь бой хватает! Я же верил в вас, как в отца верил, а вы… Какого черта вы боитесь? Гнева государева? Вы Божьего гнева побойтесь…

— Молчать! — гаркнул, поднимаясь, Шаховской. — Как смеешь голос повышать, мальчишка? У меня седина…

— Седина еще не старость, — сдержавшись, тихо сказал Скобелев. — Старость — когда веру в себя теряешь, когда тряпка вместо… характера. Вот тогда все, тогда — в монастырь, грехи замаливать. Что вам, ваше сиятельство, и рекомендую.

Он резко кивнул, звякнул шпорами, не коснувшись стремян, влетел в седло и с места взял в карьер. Не оглядывался более и не видел, как затрясся Алексей Иванович и как бросился к нему Бискупский, доселе безмолвно присутствовавший при встрече.

— Вам плохо, Алексей Иванович?

— Каков стервец! — прошептал князь, смахивая слезы. — Жаль, не мой сын, очень жаль. Выдрал бы я его как Сидорову козу, а потом расцеловал бы в обе щеки…