Сколько длятся полвека?

— Устройте свидание, — неохотно попросил Сверчевский.

В назначенный час товарищ усадил его за столик в бистро и удалился.

Он узнал ее издали по пританцовывающей походке. Вблизи узнать было труднее. Зачем выставлять папоказ располневшие руки?

— Салюд, Иха! Как живешь?

— Ты не забыл?

Ихой Сверчевский называл Изабеллу редко, она сама себя так называла. Это имя вспомнилось почему–то при виде ее обнаженных рук.

— Я слышала, ты министр, что–то вроде?

— Вроде.

— Ты счастлив, Вальтер?

— В нашем возрасте трудно точно ответить.

— Когда не хочешь или не знаешь, что сказать. Возраст пи при чем. Ты совсем плохо говоришь по–французски. Зато я научилась.

Она кивнула. Кельнер принес два стакана с напитком фиолетового цвета, блюдце с жареными орешками. Сверчевский отхлебнул и отодвинул.

Изабелла сжала высокий стакан ладонями. Он улыбнулся. И прежде она так делала.

— У меня счастья нет. Никогда не будет. Представляешь себе одинокую старость женщины в чужой стране?

Сверчевский потянулся за бумажником.

— Платить не надо.

Он узнал этот ее безапелляционный жест рукой.

— Я здесь работаю. Раньше вон на той эстраде. Теперь — на кухне. Нет, нет, мне не нужны деньги, не смей… Мы никогда не увидимся. У меня есть вещи, твои подарки. Я верну. Дай визитную карточку.

Наморщив лоб, она читала.

— Это кошмарно: Сверцзевски. Хорошо, что ты скрывал фамилию.

Уже когда его не стало, на Кленову поступила посылка. Сотрудники, распечатавшие картонную коробку, обескураженно составили акт: платки шерстяные и шелковые, браслеты из серебра и кости, черепаховый гребень, серьги, перстень с аметистом…

В Лодзи он носил по комнате маленького Кароля. Попросил Владу распеленать.

— Хочу почувствовать его вес.

Снова ходил, подрагивал плечом.

В ночь Сильвестра достал фотографию — ту, из Америки, — и подписал Владе.

Влада, прочитав, содрогнулась. Новогодние пожелания звучали предсмертным напутствием. Он желал ей счастья, советовал, как растить сына, призывал полугодовалого Кароля, «когда будет нужно, погибнуть и кровью доказать любовь и преданность нашему народу».

— Какая гибель? Зачем ты это пишешь? Что тебя мучит?

— Раньше я думал: жаль, что моя Влада такая молодая. Теперь я понял: это хорошо. Ты его поставишь на ноги… Не могу избавиться от дурных предчувствий. Вероятно, я суеверен.

У сестры Хени, все на той же Добра, 4, он, опустив голову, шагал из комнаты в комнату — дверь против двери через коридор.

— Как маятник, туда — сюда. Не поспеваю за тобой, ничего не слышу, — взмолилась Хеня.

Круто, все так же не поднимая головы, он замер перед ней.

— Когда я умру, люди поймут, зачем я жил, почему бывал жесток.

С Мечиславом Шлееном велась долгая беседа о его здоровье.

— Достаточно уже моей базедовой, моей стенокардии, — прервал Метек. — Примемся за тебя. Ты пьешь больше, чем принято на приемах. Грубишь чаще, чем дозволено вице–министру.

— Больше, чаще… Меня преследуют мысли о смерти.

— Надо отдохнуть. Ты сейчас в лучшей своей поре…

— Я читал стихотворение, русское или польское: к человеку наконец привалили счастье, любовь, достаток. Следом — смерть…

— Ты спятил. Война кончилась.

— Кончилась? Каждый божий день на мой стол кладут сводку: убитые, раненые; убитые, раненые. Поляки, польскими пулями. Так не может длиться.

— Не будет, — заверил Шлеей. — Кровопролитию положим конец… Когда умирает один человек, это трагедия; когда умирают тысячи, это только статистика.

Шагавший, как всегда, из угла в угол Сверчевский пораженно остановился.

— Статистика? Доля исторической правды…

— Скорее государственного цинизма, — не согласился Шлеен.

— Такое изрекается с политического Олимпа.

— Черчилль не сказал о миллионах.

Шлеена вдруг покинула назидательная невозмутимость.

— Да, да, о миллионах. Когда уничтожаются и Олимпы, и политики, и полководцы, и статистики… Я всего лишь скромный армейский политработник. Но человеческая мудрость, извини меня, — постичь тысячи смертей как тысячи трагедий. Не меньше и не проще….Фанатикам, начетчикам, пусть и честным, не хватает терпения. Знаешь почему? Им не хватает глубокой убежденности.

Метека уносило в высь философских обобщений, Сверчевского же притягивало земное, близкое. Он закурил и виновато загасил папиросу, придавив о дно пепельницы.

— Черт те что себе позволяю. Курю при тебе… — Сверчевский вдруг рассмеялся.

— Про меня с похвалой пишут в газетах. Но никто не говорит, что я — добрый и умный. Журналисты — ненаблюдательный народ.

Шлеен не умел легко перестраиваться на веселый лад.

— Наша идея велика, бессмертна, — наставительно продолжал он. — Но те, о ком мы говорим, способны изрядно напакостить. Стрелять легче, чем убеждать. Крепкий кулак весомее слова…

— Неплохо сказано насчет стрелять и убеждать, про тяжелый кулак. Я воспользуюсь. Хочется выглядеть мудрым и добрым.

— В том есть историческая необходимость, Кароль.

— Для меня в данный момент — служебная. Завтра отправляюсь инспектировать юго–восточные гарнизоны. Горы, леса… Когда там будет мир и порядок, Польша вздохнет облегченно. Может быть, я избавлюсь от своих идиотских предчувствий.