Сколько длятся полвека?

Просил прощения не за вспышки самодурства, несправедливую вспыльчивость, грубость — преходящие армейские грехи.

Он винится, потому что покидает их, когда отчетливо, отбросив за ненадобностью шоры, видит конец и помнит начало. Нет у него сейчас слова, кроме «простите»…

Он снова поклонился и пошел, сгорбившись, сцепив за спиной руки, подергивая плечом.

На пароходе ему отвели отдельную каюту. Маленькую, тесную, с иллюминатором под потолком. Но — отдельную. Он не вынес бы соседства.

Как сюда попал его чемодан с заграничными наклейками, два портфеля документов и записок? Откуда ящик с вином?

Потом — Марсель, тряский вагон до Парижа. Самолет до Копенгагена. Ленивые волны мутной Балтики… Неодолимое оцепенение. Ватный туман отрешенности.

В центре Варшавы на площади Звыченства (Победы) горит вечный огонь над могилой неизвестного польского солдата. На стенах арок, ограждающих могилу, названы города, реки и горы: «Войско Польское в боях с фашизмом и гитлеризмом». Перечень, занимающий несколько плит, открывают Мадрид 1936 года, Гвадалахара 1937 года, Эбро 1938 года…

Солнце обесцвечивает бьющее из земли пламя. Дрожит в неверном свете черное переплетение решетки, дрожат алые и белые гвоздики на могильном мраморе. Застыли молодые солдаты с начищенными пуговицами и новенькими винтовками.

Лишь малыши, играя вокруг арок в прятки, нарушают почетный покой.

Часть третья ВАРШАВА

I

Подполковник, не вставая с кресла, потянулся, потер ладони, провел рукой по раскрытой папке.

Некогда синий картон переплета приобрел линялую голубизну. Однако линии, составлявшие пятиконечную звезду на обложке, не утратили свой четкий контур. Порыжевшие чернильные буквы выстроились под звездой в длинную фамилию с витиеватым хвостиком над заключительным «й». Строкой ниже — буквы чуть поменьше, но так же четко, старательно образовали имя и отчество.

Склонившись над папкой, подполковник, не торопясь, с паузами, читал:

— Сверчевский… Карл… Карлович… Комбриг…

Сощурил глаза на сидевшего наискосок через стол человека в белой гимнастерке, будто ища подтверждения, и снова опустил удлиненную голову.

За два десятилетия армейской службы бумаг накопилось много, папка распухла, матерчатые завязки размочалились. Подполковник перелистывал анкеты, аттестации, представления, характеристики. Еще недавно он служил в небольшом забайкальском гарнизоне ПНШ [57] полка по тылу. Несколько месяцев назад обосновался в наркоматском кабинете у Арбатских ворот. От него в какой–то мере зависели судьбы людей, чьи должности, звания и награды продолжали внушать легкий трепет. Он старался выработать в себе непреклонную безапелляционность. Но частенько не удерживался, бросал на именитого собеседника растерянный взгляд. Как сейчас на отрешенно молчавшего комбрига в просторной, старательно отутюженной гимнастерке, еще попахивающей утюгом.

Подполковник, не выпуская из пальцев карандаш, неспешно листал «личное дело». Кончив, выдвинул ящик письменного стола и достал чистую анкету.

— Поподробнее, товарищ комбриг, каждый пункт. Без прочерков.

Разъяснения — ему почудилось — звучат извинительно, и он суховато дополнил:

— Чтобы никаких неясностей… Вон круглый столик. Курить у нас нельзя.

Сверчевский достал «паркер». Но подполковник встревоженно вскинулся:

— Оторвались, оторвались, товарищ Сверчевский. Зелеными чернилами не положено. Только фиолетовыми. Мы, кадровики, формалисты…

(Опять словно бы оправдывается…)

— Эту анкетку пустим на черновик. Потом уж начисто фиолетовыми.

Свежезаполненные четыре страницы подполковник читал еще внимательнее и медленнее, чем прежние. Иные строчки подчеркивал красным концом карандаша, иные — синим.

— Прохождение службы — позавидуешь. За спецкомандировку — испанский орден. А сестра, понимаете, за границей. Врат, извините, арестован. Вы, конечно, за сестру–брата не отвечаете…

Еще там, в Испании, вместе с туманными слухами, с приказом об отзыве к Сверчевскому пришла тревожная тоска. Трагический курьез с Максом (он настаивал: да, да, курьез), несомненно, разрешится. Семейная беда усиливала тягостное недоумение, но к служебным делам касательства не имела. Он комбриг РККА, возглавлявший в Испании дивизию. Таким и извольте принимать.

Но так его принимали там, где ему хотелось иного, — среди родни, друзей; с оттенком неуместной, на его взгляд, почтительности: герой, знаменитость. Героя он в себе не видел, но соглашался: пусть видят другие, только, конечно, не близкие. Знаменитость осталась там, среди журналистов, писателей, интербригадцев. Знаменитостью был Вальтер, но не Сверчевский.

Он не находил верного тона ни с близкими, ни сейчас, в наркомате.

— По вопросу дальнейшего прохождения службы, товарищ комбриг, наведайтесь дней через пяток.

— Через пять дней?

— Деньков через пять, семь.

В коридорах наркомата шуршали под ногами мятые газетные листы, путь преграждали стремянки и козлы.

Красноармейцы перекликались с девчатами в косынках и заляпанных краской спецовках. Шел ремонт.