Сколько длятся полвека?

У пятиугольной станции Арбатского метро его задержал командирский патруль. Капитан с повязкой вежливо попросил удостоверение и объяснил, что товарищ комбриг нарушил форму одежды. При летней гимнастерке — в зимних диагоналевых галифе.

— Вы уж извините, — оправдывался капитан, возвращая красную книжечку.

К подполковнику он явился через пять дней, потом еще через пять.

К осени ремонт закончился. В кабинете поменяли мебель, круглый стол вынесли. Теперь здесь сидел майор, неунывающе и неподобающе веселый. Он называл себя «заядлым перестраховщиком», пытался позабавить Сверчевского собственной остротой: «Для резерва нужна нерва» — и старой армейской присказкой: «Солдат спит — служба идет».

Сверчевский еще не терял надежды вернуться в Испанию. Не хотел, вопреки разуму, признать ее несбыточность. Получается, можно жить в двух измерениях. Смотреть на закатанные до локтей футболки, майки, сарафаны и — жмуриться от слепящей пестроты испанской толпы.

Из комнаты дочерей он перенес к себе патефон. Вместо Утесова зазвучали испанские пластинки. Пластинка замолкала, он подкручивал ручку и пускал сначала. Слушал, обхватив голову руками. Или вышагивая из угла в угол. Ни о чем не думая.

Ему не доводилось прежде так надолго и так далеко уезжать, и отъединяющее он вспоминал теперь чаще того, что сближает. Было же когда–то заведено: он обедает у себя, а не за общим столом. Нельзя ли к этому вернуться? Да и спать он может на диванчике в своей комнате. На ее стене красовалась фотография танцовщицы, которая позировала на эстраде, изогнувшись, правая рука опущена, левая вскинута, обнажена спина.

Антонина Войцеховна строго посмотрела: дочери подрастают, а отец… Чтобы не видела больше этого безобразия.

Он покорно отодрал кнопки, убрал снимок.

С неделю ходил как в воду опущенный, не заводил патефон. Вдруг воспрянул: может, написать об интербригадах? Многим ли известно столько, сколько ему? Когда–то в Смоленске сотрудничал в окружной газете, вроде получалось…

Перечитал, веря и не веря: неужто все это было? — дневники, копии приказов. И засел. С утра до ночи.

В газетах печатали короткие сообщения «На фронтах Испании», иногда — обзорные статьи, изредка — схемы боевых операций. Сообщения, если вчитаться, схемы, если вдуматься, безрадостны, но в статьях преобладал оптимизм. Поддавшись ему, Сверчевский пытался в записках сгладить ошибки и неудачи интербригад.

Легко, с запалом начатая работа застопорилась. Он оборвал ее на полуслове, испытав облегчение. Не то.

Мешала сосредоточиться и неслабеющая тревога за Макса.

Он, Карл, рано почувствовал себя постаревшим. Макс, которому перевалило за тридцать, оставался мальчишкой, и по–мальчишески торчали у него уши. Карл жил жизнью ответственной, полной всевозможных забот. Макс же, весельчак, душа нараспашку, слесарил на электроламповом заводе. Подвластен он был двум страстям: летом — футбол, зимой — лыжи. Карл пытался его остепенить: не футболом единым… Макс беззаботно отбивался:

— Не желаешь, чтобы спортом, могу водкой или…

— Я тебе покажу «или», — у тебя дочь растет.

— Вот и гоняю мяч. После хорошей игры — никаких «или»… Между прочим, у тебя три.

— Что — «три»?

— Не что, а кто. Три дочери. Это я так, к слову.

Чепуха какая–то, курьез. Однако — чепуха, курьез, а на Сверчевского упала тень. Ощущение упавшей тени Сверчевский пытался отогнать. Какая тень? Еще в Испании его известили о награждении орденом Красного Знамени. Приехав, удостоился ордена Ленина.

Награды, правда, не гарантировали от превратностей…

При встречах со знакомыми Сверчевский избегал этих тем. О том–то и том–то разговаривать не станет.

В Испании надо было быстро находить контакты с людьми, одолевать межчеловеческие преграды, межъязыковые. Теперь, дома, следовало взять себя под уздцы.

Родственное чувство, никогда не дремавшее в нем, пробуждалось с небывалой силой в минуты семейной радости, еще властнее — опасности. Все отступало, блекло, тускнело.

Несчастье с Максом — и он не находит себе места, усилием воли удерживает себя от необдуманных шагов. Когда Калинин вручал ему ордена, долго тряс руку, он прикусил губу, чтобы не попросить о Максе.

Жизнь, давно налаженная, освоенная до самых мелких подробностей, сейчас словно ускользала от него. Обычнейший разговор: «Ну, как дела?» — не получался. Его делом оставалась Испания. На вопрос: «Как там, дома?» — тоже не всякому ответишь.

У Никитских ворот его окликнули:

— Карл, Карлушка… Не признаешь?

Сверчевский мялся.

— Толя я, Толя Чиж. Из пятьсот десятого. Чижов…

Он обнял грузного мужчину в толстовке и панаме, стараясь оживить в памяти молодцеватого взводного, — вместе воевали в двадцатом году.

— Он, гадаю, или нет, — горячо спешил Чижов, — отбреет, пошлет подальше…

— Рад, очень рад тебя видеть.

Сверчевский не кривил душой. Давно забытый однополчанин — никогда особенно и не дружили — сейчас пришелся как нельзя кстати. Подхватил не слишком упиравшегося Чижова под руку.

— Возле Моссовета в полуподвальчике столовка. Кисло–сладкое мясо и холодная водочка. На улице тридцать градусов жары, а тебе сорокаградусную со льда…