Сколько стоит человек. Тетрадь двенадцатая: Возвращение

Полковник решительно откладывает письмо в сторону и, несмотря на возгласы, дальше не читает. Вид у него скорее негодующий, чем победоносный. Я не могу удержаться от смеха, хотя понимаю все последствия, которые может иметь не только сам факт существования этого письма, но и веселье слушателей. Все это очень не вовремя: как раз жужжит кинокамера, и пара юнцов в брючках дудочкой носятся с фотоаппаратами, прикрепленными к спинкам стульев.

— Дальше в том же тоне она пишет о нашей героической молодежи, осваивающей целинные земли. Я не стану цитировать (Возгласы: «Просим, просим!»), так как это слишком возмутительно. Больше того: прочтя гнусный пасквиль некого Дудинцева, она нашла, что он недостаточно крепко выразился. Дескать, действительность еще темнее! И вот, представьте себе, эта самая Керсновская, порочащая своим присутствием весь коллектив, считает себя неизмеримо выше вас. Она подчеркивает, что не могла ни с кем из вас сдружиться, так как все шахтеры — алкоголики. Было бы вернее искать объяснение ее изолированности в том, что она дворянка, помещица, презирающая вас, простых рабочих. Она постарается говорить о своих заслугах и «пустить слезу». О, это она умеет! Но не поддавайтесь! Таким людям нет места в вашем коллективе!

«Бурные аплодисменты»… президиума в количестве пяти человек. В зале — несколько хлопков со стороны фойе, где возле дверей сосредоточились начальники и «придурки». Одиноко хлопает в первом ряду Скрыпник (второй экземпляр «шестиухой чабри»).

Полковник остается на трибуне в ожидании вопросов. Никто их не задает. Наконец — один вопрос с места:

— Если вам было известно о «недостойном поведении» Керсновской еще в период первой лотереи, чего вы ее не одернули или не подсказали нам, коллективу?

— Мы ждали. Надеялись, что она одумается.

С места:

— Вы накапливали материал!

Другой:

— Вы надеялись, что она станет недворянкой?

Полковник ждет. Вопросов нет. Прошло уже больше 45-ти минут. Он сходит с трибуны.

Скипор встает.

— Слово имеет товарищ Керсновская.

Мое «слово»

Я встаю. Не спеша — тут всего несколько шагов — иду к трибуне и, положив на край ее небольшую картонную обложку, в которой деловые письма и дубликаты статей, посланных мною в разные газеты и журналы, отстегиваю часы, кладу их рядом и спрашиваю:

— Сколько минут вы мне даете?

— А сколько вам надо?

— Минут тридцать.

— Слишком много. Хватит десяти. И десять на вопросы.

В зале гудение. Гудение усиливается. Затем возглас: «Обвинителю — тридцать пять, а ей — десять?» Затем сразу из разных концов зала: «Дайте тридцать! Тридцать пять!», «Пусть говорит сорок пять минут!», «Пусть выскажет все, что нужно!»

Председатель стучит стеклянной пробкой по графину. Шум не прекращается. Удивляюсь, как это графин не разбивается.

— Хорошо, пусть будет также тридцать пять минут.

Шум смолкает. Говорю «спасибо» в сторону зала.

Не умею я говорить что-нибудь заранее подготовленное. Мне легче всего даются реплики, полемика вообще. Отчасти — дедукция. Я еще не знаю, что буду говорить, и пока что у меня одна забота: не подвел бы голос.