Она тоже подняла руку и несмело, с опаской дотронулась до его лица — однажды она уже касалась его, когда обрабатывала ожоги, но в этот раз прикосновение было иным. А может, Дойлу оно казалось иным — во всяком случае, дыхание перехватило сразу же, а когда она робко отвела назад выбившуюся из-под обруча прядь его волос, последние крупицы здравого смысла исчезли. Он подхватил Эльзу на руки, донес до постели, посадил на высокую перину и прижался губами к ее губам, в этот раз позволяя себе распробовать все оттенки ее вкуса. Травы — все те же травы, вот чем отдавали ее губы. А ее кожа пахла грозой и свежестью. Несколько мгновений, и до сих пор напряженно сжатые губы приоткрылись, она тихо выдохнула и потянула с его головы проклятый надоевший обруч.
— Это правда, что ты хранила мою прядь? — спросил он, на мгновение прерывая поцелуй и осторожно начиная тянуть первую из многочисленных завязок на ее платье.
— Есть что-нибудь в этом королевстве, чего вы не знаете? — она улыбнулась, так и не ответив, но ответ уже не имел никакого значения — на третьей или четвертой завязке платье сдалось на милость победителю и опало с плеч Эльзы.
Громкое «Проклятье!» Дойл сдержал с трудом: ее грудь была такой же, как в его многочисленных снах, и так же манила, так же сводила с ума.
Короткое движение — и Эльза вдруг коснулась пуговицы возле его горла. Бег тонких пальцев, колет был отброшен в сторону — и Дойл понял, как глупы были все его страхи и сомнения. Когда он стянул с себя рубаху, невольно обнажая уродливое плечо, в глазах Эльзы не появилось и тени отвращения, к которому он давно привык. В странном порыве она коснулась его плеча губами — отпрянула — и оставила быстрый росчерк пальцами на его груди, вырывая хриплый, надсадный стон из горла.
Он перехватил ее за запястья, поцеловал раскрытую ладонь — и в ее глазах блеснули смешливые искорки, можно было не сомневаться, что она поняла молчаливую просьбу — не касаться, не гладить, не ласкать, чтобы не свести с ума окончательно. Он избавил ее от платья и отшвырнул ненужное белоснежное нагромождение ткани прочь, зажмурился, но тут же вновь открыл глаза. Ее нагота слепила — и завораживала, манила. Ее кожа была солоновато-пряной и настолько тонкой, что малейшее его прикосновение оставляло едва различимый, но все-таки след.
— Торден! — позвала она, он приподнялся на руке, заглянул ей в глаза — и пропал, когда прочитал в них не просьбу, а мольбу. Душой и телом — так говорил святейший отец. Дойл не знал насчет души и не отваживался даже думать о ней, но телом Эльза принадлежала ему, полностью.
Наслаждение было таким острым, что с его губ сорвался тихий вскрик, а Эльза задрожала, прижимаясь к нему все сильнее и как в забытьи шепча его имя.
Страсть отступала, как отступает волна после бурного прилива. Волна, отходя, оставляет после себя обломки кораблей, причудливых морских обителей и ил. Страсть оставила тяжелое дыхание, влажную от пота кожу, бьющиеся сердца — в одном ритме, в одном темпе.
Дойл тяжело перевел дух и поцеловал руку Эльзы, стараясь вложить все чувства, переполнявшие его сердце, в один поцелуй, а потом спросил все еще неровным хриплым голосом:
— Ты голодна?
Эльза откинулась на подушки, ее волосы разметались по белой ткани золотым бурлящим потоком. Дойл повторил вопрос, но она не ответила, только немного улыбнулась, а ее щеки порозовели.
Впрочем, Дойл и сам уже не чувствовал голода, поэтому, подтянув одеяло повыше, накрыл им свою прекрасную жену и лег рядом. Она повернулась — и набросила край одеяла на него тоже. Холодно не было, но этот простой и ничего не значащий жест почему-то оказал на Дойла очень сильное действие, растворив остатки недавнего вожделения в едва постижимой нежности. Нужно было помочь ей одеться ко сну или крикнуть ее служанку, но, конечно, Дойл не стал этого делать, а вместо этого неуверенно, готовясь остановиться в любой момент, обнял ее правой рукой, невзирая на то, что ради этого пришлось придавить левую, а край подушки зверски впился в увечную лопатку. Она не отстранилась — и Дойл понял, что готов провести так всю ночь.
— Вам неудобно, — произнесла Эльза, вновь переходя на «вы».
— Думаю, мне об этом судить проще, — ответил Дойл, но она повернулась и сильно уперлась ладонью ему в грудь, укладывая на спину. А потом осторожно устроила голову на его здоровом плече, прижалась всем телом и закрыла глаза.
Дойл дотронулся до ее волос, перебрал упрямые кудри, осторожно проверил кинжал под подушкой и тоже закрыл глаза, погружаясь в такой крепкий и спокойный сон, каким не спал уже много месяцев. Теплая тяжесть на плече успокаивала, дарила покой. Кажется, шутница-жизнь решила на время оставить в покое свое нелюбимое дитя и позволила ему получить немного счастья.
Во сне Дойл улыбался.