Сколько волка ни корми

И куда торопится так — неужто и правда из-под надзора материнского ускользнула, Врана охоте предпочтя? Совсем уж это Лесьяре заявление очевидное. Ну да ладно — Бая лучше знает, что и когда Лесьяре заявлять.

— Ну, у нас говорят — только ведьмы так делают, — пожимает Вран плечами. — Молоко так из-под коров воруют, урожай с полей, что там ещё… да любую еду украсть могут — и дрянью её какой-нибудь в плошке твоей заменить.

— Украсть? — вновь Бая повторяет, уже полностью ко Врану разворачиваясь — да так перед ним спиной вперёд с той же скоростью и шагая. — Забавно — вор в воровстве других обвиняет. А ты хоть что-нибудь на место украденного положил, Вран?

— Ну а что я мог им положить? — вздыхает Вран с раскаянием притворным. — Снега из леса в погреба навалить да из веток хлеб сложить? Ты же знаешь, красавица — приходилось мне это делать, не кормила меня совсем Лесьяра и другим не давала — а голыми руками человек зайцев ловить не приучен…

— А волки коров лапами доить не приучены, — отвечает Бая. — Поселились люди ваши во владениях чужих, все сосны выкорчевали да из них дома построили — не любо хозяину, когда ни за что детей его обижают, хоть волчьих, хоть из земли растущих. Благодарна ваша деревня должна быть за то, что молоко только у них берётся, а не кровью чужая кровь смывается. Не на своей земле они живут и не думают даже платить за неё — вот и решил хозяин сам детям своим заплатить. Скажешь, не прав он?

— Да ничего я против не имею, красавица, — миролюбиво Вран говорит — что-то и впрямь плохое сегодня у Баи настроение, обычно с куда большей добротой она Врана в тонкости волчьи посвящает. — Разве сказал я, что плохо это? Напротив — очень удобно даже. Молока-то от деревенских не убудет, не убывало же — и не чувствовали мы, что кто-то у коров наших подвор… одалживает.

— Одалживает? — тянет Бая. — Ну нет, Вран. Одалживание — это когда вернуть ты потом что-то собираешься. Воровство — это когда без спроса ты то берёшь, на что права не имеешь. Ни то, ни другое нам не подходит.

— Да, да, оговорился я, — кивает Вран. — Берёт. Просто берёт.

— Берёт… — задумчиво говорит Бая. — Ну, может, и берёт.

И обратно разворачивается, и в молчании они уже до речушки доходят.

Шумит речушка приветливо кваканьем да стрекотанием, лес надвое разрезая и в солнце заходящем поблескивая. Узкая она, но глубокая, не стоит на камнях скользких прибрежных гладь водную разглядывать да лягушек считать: один шаг неверный — и легко ты по подбородок в поток прозрачный провалишься. Сталкивал уже Вран так Верена с Неревом туда забавы ради, и они его туда сталкивали. Думает Вран, не провернуть ли то же самое с Баей — может, хоть это развеселит её немного, — но смотрит, как на один из камней она со спиной своей, струной напряжённой выпрямлённой, на носочки опускается, и решает: нет, не в этот раз.

— Ну и что, — спрашивает Вран, небрежно всю одежду слева от себя сгружая и слева же от Баи и присаживаясь, — неужто и впрямь тайны какие есть стирки этой проклятой, которые Бушуя заставят в ладоши хлопать да меня благодарить? Ты уж мне их поведай тогда, красавица.

Проста задумка вранова: чтобы хоть одну вещь Бае взять, нужно ей будет через Врана за ней потянуться — тут-то Вран её и поймает.

Но не спешит почему-то Бая ни за чем тянуться.

Только к воде пальцами своими тонкими.

— Как жаль порой, что нельзя душу отмыть, — говорит она негромко, ладонями по зеркалу водному водя.

— Душу? — озадаченно Вран переспрашивает. — Ну, это ты с перебором уже хватила. Тут и с рубахой иной раз вода не справляется — куда уж до души ей?

— Да, — соглашается Бая. — Не справляется. А хорошо бы как было — закинешь кого в воду, и всё сразу с него смывается, вся грязь, все нечистоты, всё чужое, всё уродство…

Поднимает Бая на Врана глаза — и по лицу его вдруг пальцем влажным проводит.

Ровно по одному из рубцов скользя — от начала у скулы и до конца у верхней губы.

Сглатывает Вран. Совсем ему намёки эти не нравятся.

Да и не намёки даже — прямое заявление.

— Ну, так уж и уродство, — сдавленно он говорит. — Уродство — это когда…

— …смотрят на тебя и думают — ну ты и урод, — заканчивает за него Бая. Улыбается — широко и снисходительно. — А ты как думаешь?

— А что я думаю?.. — выдавливает из себя Вран.

— А что Бая с болот Белых, Бая от Лесьяры думает, когда на тебя глядит? Уж не это ли часом?

Молчит Вран.

На гладь водную косится, своё отражение в ней ловя, — и недавно же думал, что это ерунда, что не так уж страшны рубцы эти, но внезапно совсем не неприметными они ему кажутся. Грубыми. Отвратительными. Не теми, по которым даже пальцами гулять изучающе захочется — и уж точно не теми, что губ ласковых достойны. Рябит его отражение, рябят рубцы его — рябят и мысли в голове, ни во что связное не складываясь.

— Я думаю… — хрипло Вран начинает — и сам не знает, что думает. Сдавливает грудь его, сжимает горло его — так сильно, что и вздохнуть он толком не может. Как будто захлёбывается он в ряби этой. Как будто вместо воздуха она в лёгкие его вливается. Пытается Вран с мыслями собраться — да не получается у него ничего.