Сколько волка ни корми

— Пришёл ли к тебе хоть кто-нибудь из других глав? — прерывает его Бая нетерпеливо, разжимая пальцы. — Сколько членов твоего племени покинули тебя, узнав, что ты задумал? А знают ли они вообще, что ты задумал? Видят ли они, куда ты их ведёшь? Понимают ли они, что пойдут за тем, кто сам очень плох в волчьем обличье? Или ты поставишь первыми волков моего племени и спрячешься за ними? Знаешь ли ты, что люди не теряли времени даром, пока ты дурил головы доверчивой молодёжи? Вот правда, которую я хочу знать, Вран. Вот за чем я сюда пришла. Можешь ли ты дать мне хоть один ответ на эти вопросы?

— Только за этим? — спрашивает её Вран.

Разочарованно. Он даже не скрывает этого разочарования — наглец или дурак, а, может, и то и другое, но он даже не пытается притвориться, что его занимают все эти разговоры, ради которых он якобы вызвал её. А вызывал ли он кого-нибудь ещё? Теперь Бая в этом сомневается. Теперь Бае кажется, что Вран продумал, просчитал всё заранее — и даже не ожидал, что на его послания откликнется кто-то, кроме неё. А если так, то зачем было эти послания рассылать?

— Может быть, ещё за тем, чтобы спасти тебя от того, от кого я не должна была тебя спасать, — ведёт плечом Бая. — Но не более того, Вран. Итак. Ответишь ли ты мне хоть на что-нибудь или я могу развернуться и уйти?

Вран усмехается — так же восхищённо, как в самом начале их встречи, когда Бая отвергла его сухой плащ.

— Конечно, отвечу, Бая, — говорит он вкрадчиво, беря её за руку сам; Бая не отдёргивается, хотя первое её желание — именно такое. — На всё, что ты только пожелаешь. Ты попросила меня посмотреть, когда мы только пришли сюда — а теперь я прошу тебя: посмотри. Посмотри на это. На всё это.

Вран разворачивает её туда же, куда разворачивала его она, — в сторону деревни и кургана. Вран взмахивает рукой, обводя ей высокие деревянные стены, высоких деревянных людей — и его спина становится ещё прямее, а глаза загораются странным, болезненным, лихорадочным огоньком. Бая смотрит несколько мгновений в эти глаза — и ей уже совсем не хочется слушать все его ответы.

Потому что Бая понимает, что Вран по-прежнему не понимает ничего.

— Ты хочешь напугать меня этими стенами, — говорит Вран, мимолётно морщась — мол, какая глупость, где он — и где эти жалкие стены. — Ты хочешь напугать меня этими божками. Ты хочешь напугать меня этими людьми — и тем, что ко мне никто не пришёл. Но знаешь что, Бая с Белых болот? Я никого и не звал. Кроме тебя.

Ну конечно. Как Бая и думала.

— Я никого и не звал, потому что я знал с самого начала — это бесполезно, — горячо продолжает Вран, отпуская руку Баи и делая несколько шагов вперёд — к краю холма. — Я знал, я знаю, что в ваших племенах до сих пор живёт страх, в котором упрекают моё племя — страх перед людьми. Перед этими самодовольными, высокомерными, безрассудными и жестокими существами, которые получают всё, что хотят, пользуясь вашим миролюбием и добротой — и страхом, скрепляющим это своими корнями. Нельзя быть добрым и бесстрашным, Бая с Белых болот, нельзя желать спокойной жизни, ничего не делая, и не признавать, что это желание вызвано страхом перед решительными действиями. Ни одно из ваших племён не готово что-либо изменить — потому что вы закостенели в этом страхе, вы боитесь людей, боитесь предков, боитесь своего хозяина, который скажет вам: нет, мне это не нравится, не быть вам больше волками. У вас необъятные способности — и в то же время вы не способны сделать ничего, потому что всё ещё связаны теми, кого вы ставите выше своей жизни и благополучия. Подумай, Бая: по чьим заветам ты живёшь? Мёртвые волки, которых уже ничего не потревожит в их вечном лесу, шепчут тебе: терпи, не сопротивляйся, и ты будешь счастлива. Хозяин, создавший вас когда-то, не делает ничего с вредителями, вторгающимися в ваши дома, и запрещает и вам бороться с ними — конечно, запрещает, его-то они не беспокоят. Я тоже говорю тебе, Бая: посмотри. Посмотри на этот лес. Посмотри на его границу — неужели не заметила ты, как она сдвинулась? Неужели не заметила ты, что деревья сменились пашнями, неужели не заметила ты, что люди больше не кланяются при входе в него, что не почитают они ни волка, ни Чомора? Неужели…

— Неужели думаешь ты, что на меня подействует то, что не подействовало двенадцать лет назад? — прерывает его Бая.

Вран оборачивается к ней с открытым ртом.

И всё тем же ярким-ярким, невозможным огнём в синих-синих глазах. Красная рубаха в лучах красного солнца. Потускневшая серьга под седой прядью волос. Розовеющие рубцы под розовеющим небом.

Была ли хоть малейшая вероятность, что этот огонь в его глазах мог быть направлен на что-то хорошее? Виновата ли Бая в том, что развела этот костёр однажды, но не уследила за тем, в какую сторону повалит дым? Сможет ли она когда-нибудь дышать рядом с Враном свободно, не ощущая этого удушливого, кружащего голову дыма, словно заключённая в крошечной комнате без дверей и окон? Сможет ли Вран когда-нибудь сам вздохнуть свободно?

Стоило ли вообще прикасаться к этому огню?