Сколько зим…

Железная дорога на высокой, из желтого песка насыпи плелась вдоль главной, в общем-то единственной улицы города; словно островки в океане, были разбросаны домики барачного типа, и только возле самой станции скопились дома покрупнее, в несколько этажей. В одном из таких домов размещался продовольственный магазин. В горсовете Грибанову сказали, что здесь работают три девочки, две из них очень миловидные, чьи фотографии вполне могут порадовать сердце молодого читателя. Судя по вывеске, обеденный перерыв кончился минут двадцать назад, но двери сторожил крупный замок. А местные жители, с терпением завзятых рыболовов выстаивавшие возле магазина, объяснили незадачливому москвичу, что здесь так принято, продавщицы вовремя никогда не возвращаются с перерыва.

Грибанов разозлился и ушел.

Небо дремало над крышами, тусклое, лохматое. И Грибанов не очень верил ему, потому что в первой половине дня уже лил дождь. И смыл остатки снега. Грибанову было ясно - дождь может заморосить с секунды на секунду. А путь до гостиницы неблизок.

У стоматологической поликлиники его окликнула Агнеса. Она была в белом халате. Грибанов сделал два или три снимка, хотя не был уверен, что они пойдут в журнал.

- Санин говорил, что у вас было желание увидеть мою мать.

- Оно осталось.

- Если вы намерены просить у нее моей руки, - пошутила Агнеса, - то это обветшалая формальность.

- Я не старомоден, - в тон ей ответил Грибанов.

Он пришел к ним вечером.

Женщина возилась с лоскутом материи в желто-голубую клетку. Седоватые волосы ее касались черного корпуса ручной швейной машинки с отколотой эмалью и едва различимой золотой надписью. Женщина не подняла головы и продолжала ловко пронизывать ткань заколками, доставая их из бумажного пакета. Глянцевитая бумага пакета была потерта, сильно потерта, кажется, и пакетом, и заколками здесь пользовались не впервые.

Агнеса сказала:

- Мама, к тебе журналист из Москвы.

На секунду или две женщина сощурила глаза. Резко откинула голову назад, словно для того, чтобы лучше рассмотреть гостя. Часы на стене тикали. И шея женщины белела, как рука, вынутая из перчатки; Но морщинок на шее было больше, чем на руке. И женщина вспомнила об этом. Опустила подбородок. И мягко сказала:

- Здравствуйте.

- Здравствуйте.

Он уже держался за спинку стула. И она сделала жест рукой, быстрый и обходительный - дескать, присаживайтесь. Он не приподнял стул, а потащил на себя. И неприятный скрип вдруг смутил его. И он посмотрел на женщину чуть виновато.

Ей было сорок. Нет, конечно, больше сорока. Он никогда не умел точно определять возраст.

- Вы не похожи на эстонца, - сказала женщина.

- Мой отец был русским.

- Тебе сколько лет? - спросила светлая девушка.

- Семнадцать.

Он подумал, что неприлично интересоваться возрастом девушки, но она сама сказала:

- А я уже старая. Скоро исполнится девятнадцать. Пауза. По дороге проехала машина.

Девушка сказала:

- Мне попался какой-то шар.

Грибанов протянул руку:

- Это глобус.

- Я знаю.

Пальцы сплелись с пальцами. И щека опять совсем-совсем стала близко. И дыхание…

- Не догадываешься, куда нас запер старик? - торопливо говорит он.

- Ты нес меня мимо школы.

- Это кладовка со школьным инвентарем.

Он страшится долгого молчания. Ему только семнадцать, и он никогда не сидел вот так в темной кладовке наедине с девушкой. А рассвет прохладный. Осенний. И светлой девушке холодно. Светлая девушка ежится. И Грибанов обнимает ее за плечи. Он думает, о чем бы еще спросить. Только бы не молчать.

- Интересно, куда увели остальных?

Ясно. В другие дома, сараи, подвалы, ответит девушка. Но она говорит совсем другое:

- Поцелуй меня в губы.

Оконце под крышей светлеет, точно доска, исписанная мелом.

- У тебя есть имя? - спрашивает он.

- Вали… Нравится?

- Да… Они тебя сильно били?

- Нет. Кажется, нет… А почему ты не целуешь?

Агнеса с тревогой глядела на мать и на Грибанова. Грибанов прижимал клеенку пальцами и смотрел на них:

- Утром старый учитель увел меня к рыбакам. Позже я узнал: нам повезло. Вместе с нами был задержан настоящий подпольщик. Вот почему нас и вызволили… Потом я воевал, был ранен, дошел до Вены. Но все сложилось так, что я больше никогда не встречал Вали и ничего о ней не слышал.

Женщина молчала. Она словно забыла о его присутствии и, подвинув к себе бумажный пакет, брала булавки и прокалывала материю. Агнеса нетерпеливо ерзала на стуле. Уж как-то очень навязчиво тикали часы.

- Все это очень похоже, - грустно сказала женщина. - Но я никогда не жила в Таллине. При немцах я была в Пярну связной между подпольем и партизанами. Меня тоже пытали… А сейчас, простите… Болит голова.

Кажется, у нее была заготовлена первая фраза. И, может быть, она твердила ее сегодня утром, и по дороге к нему, и вчера вечером. А может быть, она придумала эту первую фразу еще тогда, у мотоцикла. Когда уронила его чемодан, и всплеснула ладошками, и посмотрела так, будто они были знакомы двадцать лет, и он вопреки логике и рассудку спросил, не жила ли она в Таллине в тысяча девятьсот сорок втором году.

Но она постучала в дверь и сказала:

- Можно?

А он ответил:

- Нет.