Скользкая рыба детства

Большой верблюд, высокомерно косит на него карим глазом, плавно опускает бесцветный веер ресниц, и он, маленький бедуин, храбро вышагивает рядом, через раскалённую пустыню. Колючий песчаный ураган, засады разбойников, убийственное солнце, ночная стужа, змеи, скорпионы – врагов не сосчитать.

Ему душно, он прикрывает глаза.

Понимает, почему в замечательном верблюде всё так устроено. Оно придумано с одной лишь целью – не погибнуть вдалеке от воды и людей.

Спастись самому и спасти ещё, хотя бы одну жизнь – человека.

Зимой мальчик заболел. Сидел на подоконнике, закутанный в тёплое, с перевязанным горлом. Кашлял сухо и надсадно.

В другом углу подоконника – герань в горшке. Прикоснёшься – пахнет лимоном. Окно по краям заплыло влажным, льдистым налётом. Сочилось в тепле. Пахло свежестью.

Прижимал к груди хрупкую гуттаперчу, проминал осторожно пальцами.

Увидел сразу. Так в фотографию проёма окна, движением в кадре, вдруг входит реальность, и начинают проявляться тёмные предметы уличного пространства.

Длинный караван.

Беззвучно дышат верблюды, клубятся белым паром. Везут поклажу в ложбинах меж горбов – коробки, тюки.

Заиндевелые ноздри, белые крутые бока. Горбы колышутся в такт неспешных, размеренных шагов.

Рядом погонщики в валенках. Низкорослые, будто подростки. Белые овчинные тулупы до пят, взметают подолом, едва приметно, снег. Воротники высоченные. Рыжие треухи на головах. Редкие усики в лёгкой побелке инея.

Азиатские лица похожи на сжатый, тёмный кулачок. Понукают гортанно, что-то приказывают верблюдам, выпускают на волю белые клубы слов, но что говорят – не разобрать.

– Они шли из пустыни и заблудились?

– Монголы, – тихо говорит мама, – братская помощь. Мясо, масло, шкуры.

Печь на кухне негромко гудит, малиновые круги конфорок, темнеют по краям бордовыми ободками. Он чувствует спиной лёгкое, уютное тепло, прислушивается к звукам из печного нутра.

Снаружи горлу горячо от плотного бинта, шерстяного шарфа. Внутри больно сглатывать. Холод от окна.

Он понял, что верблюды пришли со стороны грузовой станции.

Он рад им и волнуется.

Он всё знает про них. Они пришли на выручку.

Большие верблюды.

Мама отнесла его в кровать. Накрыла одеялом. Поцеловала в щеку.

Он уснул в обнимку с «Саидом». Холмики горбов погрызены. Он ощущает их колкость кончиками пальцев. Шершавые, как губы, искусанные во время сильного жара.

Мальчик рос, взрослел, но ещё не понимал, что же с ним происходит, и необъяснимо страдал от этого.

Болезнь убыстряет время, делает выпуклым всё вокруг, потом сводит в одну точку, как большое увеличительное стекло на определённом расстоянии. Зыбкое, подвижное. В миражах высокой температуры, караван уплывал в искажённую реальность, перетекал в неверность очертаний, переменял цвета от оранжевого до чёрного.

Местами кадры сильно обесцвечены, и кажется, что какие-то фрагменты утрачены совсем. Чёрное осыпалось невозвратно. Остался белый снег воспоминаний.

За ними, в глубине, что-то сместилось неявно, какие-то видения мгновенно меняются, нетерпеливые, как бенгальский огонь, но он старается успеть за ними взглядом, чтобы запомнить.

Ничего не получается.

Они растворяются друг в друге, эти странные видения, вспучиваясь бесшумной, обильной пеной, быстро видоизменяясь: формы, цвета, размеры.

Проснулся. Звон в ушах. Запах лекарств, болезни.

Остро чувствует запахи. Потраченного меха, лежалой одежды. Будто он в норе старого крота и где-то рядом спит ласточка.

Понял – так пахнет влажная от пота подушка.

Ночью выла вьюга. Мальчик метался беспокойно, скидывал одеяло. Ему казалось – волки догоняют караван в снежной круговерти. Всё ближе, ближе. Вот сейчас вожак стаи сожмётся серой пружиной, прыгнет на спину отстающему верблюду. Когтями – в горбы, переползёт к горлу, вцепится.

Смертельно.

Мальчик выздоравливает.

Мучительно, пугаясь сильной слабости, пьёт вкусный бульон, клюквенный морс. Проталкивает через больное горло.

Проголодался, но кушать боится. Боль терзает тело, в горле она не прошла совсем.

Самая красивая девочка в классе – умерла.

Слова – «эпидемия», «карантин» – запомнил навсегда.

Борта грузовика откинуты. Яркий ковёр, затейливая восточная пестрота, витиеватые письмена, арабская вязь перетекающих букв, присыпанная ломкой, слюдяной пылью редких снежинок.

Лицо девочки – белым парафином. На ресницы невесомо ложится снежная пыльца, искрится. Не тает. Кажется, она улыбается одними лишь уголками губ, сейчас откроет глаза.

Трудно в это поверить, но ужасно хочется, поэтому невозможно оторвать взгляд.

Напряжённое ожидание – а вдруг…

Отец, военный лётчик. Поперёк маленького гробика дочери, с непокрытой головой.

Серая шинель.

Вскрикнул коротко, срывая голос. Затих, стараясь сдержаться.

Не получилось. Заскулил, тонко, ничего, не видя кроме гроба, кроме дочери.

Он сейчас один в целом мире.

Военный лётчик. Мужчина. Мальчик его не осуждает. Он понял его горе.

Гроб подняли со школьных табуреток, принесённых из столовой. Четверо мужчин, непокрытые головы, в тёмных одеждах, как вороны на снегу.

Красные повязки.