Скопец

— Всеволод коллекционирует человеческие типы, — разглагольствовал Пустынцев, наблюдая за тем, как Алексей разливал шампанское по высоким фужерам на тонкой ножке. — Он премного наслышан о деле француженки Жюжеван, из-за коего ты вылетел из нашей достопочтенной прокуратуры… будь она неладна! Узнав, что ты мой товарищ, насел, говорит, веди к Шумилову, хочу посмотреть на этого Давида, восставшего против отечественного Голиафа. Да-с, так и сказал, метафора, однако! Или гипербола, уж и не знаю, как правильно! Всеволод будет твой человеческий типаж исследовать посредством писательского инструментария, так сказать, препарировать тебя, разбирать по косточкам: усики, рожки, ножки, брюшко, там, панцирь, крылышки, если есть, всё как положено…

— Я, знаете ли, получив офицерский чин, взял да и вышел в отставку, — откашлявшись, негромко заговорил Гаршин; его серьёзный тон резко контрастировал с ёрничаньем Пустынцева. — Приехал в Петербург, решил, что займусь писательским трудом профессионально. В самом деле, не в горные же инженеры подаваться! Я-то на инженера учился. А сейчас почувствовал, что как-то вырос из этого, ушёл душою куда-то совсем в другую область.

Шумилов поднял бокал шампанского, давая понять, что желает сказать тост:

— Для меня честь принимать человека, которого я искренне считаю восходящей звездой нашей литературы. В вашем лице стареющие колоссы русской прозы — Салтыков, Достоевский, Толстой — могут видеть в высшей степени достойную смену. Предлагаю выпить за знакомство, за тот в высшей степени удачный экспромт, что устроил нам господин Пустынцев.

Разговор потёк живо и непринуждённо, на «ты», словно в кабинете Шумилова собрались старые и притом близкие друзья. Гаршин оказался прекрасным рассказчиком, он живо описал несколько сцен из своей прежней военной жизни, причём никак не пытался выпячивать собственные заслуги и доблести, а скорее напротив, всячески их преуменьшал. Затем он переключился на Шумилова, принялся расспрашивать его о нравах столичной прокуратуры, о судейских обычаях и криминальных происшествиях, из практики как самого Алексея Ивановича, так и не связанных с ним непосредственно.

Разговор зашёл и о творческих планах, теме вполне уместной и оправданной в разговоре с писателем. Гаршин, задумавшись немного, вместо рассказа о литературе, вдруг заговорил о «некрасовцах», казаках, служивших у турок и сражавшихся против русских на протяжении всего девятнадцатого века:

— Я видел в Болгарии «некрасовцев» и общался с ними. Значительная часть этих людей состоит из потомков запорожцев, убежавших в Турцию после упразднения Сечи при Екатерине Второй и заточения в Соловецкий монастырь последнего наказного атамана Калнишевского. Запорожцы очень обижены на Россию, считают, что она их предала. Помимо этой публики среди «некрасовцев» много разного беглого народа со всех концов нашего государства. Турки запретили «некрасовцам» заниматься земледелием, дозволив только рыболовство. Казаки должны служить в турецкой армии, что делают весьма охотно и даже ревностно. Насколько я понял, в Турции их считают православными, но на самом деле по своей вере они скорее сектанты-беспоповцы: сами отправляют требы, службы, христианский обряд заметно упростили. Евхаристическое преемство их священство утратило уже давно. Потому их священники в нашем понимании священниками не являются. С таким же успехом и я могу, взяв в руки Библию, причащать и отпускать грехи. «Некрасовцы» меня сильно заинтересовали — вроде бы и русские люди, но антагонисты нам во всём. Я задумался над этим явлением и сейчас вынашиваю мысль о повести или даже романе религиозно-мистической направленности.

— Мытарства мятежного духа, — дополнил Пустынцев.

— Скорее пути правдоискательства. Россия пережила массу разного рода попыток видоизменения православия: со времён Екатерины Великой рассматривались разнообразные проекты замены православной веры на лютеранство или католицизм. Екатерина велела готовить из русских юношей пасторов. Александр Первый был терпим и толерантен ко всем вероисповеданиям, в 1818 году он, например, принимал у себя английских квакеров и молился с ними.

— Первый раз слышу, — признался Шумилов.

— Ещё бы, — усмехнулся Гаршин. — После уваровского «православия и народности», одобренного Императором Николаем, о планах религиозной реформы стало неудобно вспоминать. Между тем, разного рода сектанты, мистики, религиозные уклонисты чувствовали себя в России в начале нашего столетия привольно. Вот как раз-таки об этом я и думаю написать большую вещь.

— Гм, Всеволод, интересные вещи ты рассказываешь! Не слышал я ни о чём таком, — Пустынцев озадаченно покрутил головою. — А как же преследования скопцов, молокан, хлыстов и прочих сектантов? Я уж не говорю о классических староверах…

— А ты, Владимир, слышал об императорском указе 1810 года, постановлявшем оставить скопцов в покое и не подвергать каким-либо преследованиям или стеснениям?

— Нет, не слышал.

— Я слышал о таком указе, — ответил Шумилов. — Скопцы всякий раз ссылаются на него, когда их «прихватывает» полиция.