Скопин-Шуйский

В тот же вечер царь Димитрий созвал наиболее знатных бояр на пир в честь приезда царицы. Страшно поразило на этом пиру Ваню (его взял с собой Трубецкой) отношение окружающих к царю. Князь Рожинский открыто смеялся над ним, чуть не кричал на него, остальные поляки тоже вели себя с ним очень вольно и громко хвастались, что они могут посадить на московский трон кого захотят.

Присутствие царицы сдерживало их, и при ней они почти ничего не позволяли себе, но измученная, усталая Марина скоро ушла в приготовленное ей роскошное помещение, и после ее ухода наступила настоящая оргия. На царя перестали обращать внимание, разве кто из панов прикрикнет на него.

Ваня с ужасом и отвращением смотрел на происходившее вокруг. Он слышал кругом разговоры и из них понял, как несбыточны и безумны были надежды царя на мирное окончание распри. Он услышал, что вся Северская земля снова объята бунтом, что сегодня утром Коломна и Тверь принесли присягу на верность царю Димитрию, что в Новгороде назначенный туда воеводой Михаил Игнатьевич Татищев вошел в переговоры с тушинским царьком, что Нижний Новгород присягнул тоже, и в заключение всего узнал, что поляки не желают исполнять условий заключенного мира и ни за что не оставят мнимого Димитрия, в расчете на богатую добычу в Москве. Тут же, при Ване, Сапега и Лисовский сговаривались напасть на беззащитную Троицкую лавру, и, когда еще не совсем пьяный Димитрий крикнул им:

«Вы сволочь, богоотступники, еретики, и я не позволю вам тронуть нашей святыни!» — они громко расхохотались. Сапега обругал его пьяным шутом. Лисовский, смеясь, крикнул:

«Милостью нашею царь, молчи!» А Рожинский опрокинул ему на голову остаток вина из кубка. Царь, шатаясь, встал.

— Подлая дрянь, бродяги! — крикнул он и неожиданно для всех плюнул в лицо Сапеге.

Сапега, с налившимися кровью глазами, вскочил с места и выхватил саблю. Выхватил саблю и Димитрий. Рожинский железной рукой схватил Сапегу и отбросил его в угол. Сапега чуть не упал, но удержался на ногах.

Царь вышел ругаясь, а Сапега налетел на Рожинского.

— Молчи! — грозно сказал Рожинский. — Не время. Лучше сядь сюда, — он указал место рядом с собой, — я тебе кое-что скажу.

Рожинский и Сапега были друзья, причем Сапега, менее умный и более слабый, невольно подчинялся молодому Рожинскому, безмолвно признанному всеми поляками своим главой. Сапега, тяжело дыша, опустился рядом с князем, и между ними начался оживленный разговор.

Русские бояре смотрели и слушали довольно равнодушно, почти не прерывая своего разговора. Черкасский убеждал князя Сицкого съездить с ним завтра в Москву с тем, чтобы на другой день вернуться в Тушино.

— Скучно одному, боярин, — убеждал Черкасский.

— Да, негоже как-то, — отвечал Сицкий.

— Пустое, повидаем своих — да и назад.

В это время еще не вполне законченных переговоров было заурядным явлением ездить из Тушина в Москву. Рожинский ездил чуть не каждый день для переговоров с Гонсевским и Олесницким, ездили и русские люди повидаться со своими, и царь не смел задерживать их, особенно родовитых бояр.

Ваня слышал, что завтра ожидают прибытия атамана Заруцкого с десятью тысячами запорожцев, что тушинскому царю согласился служить и Маржерет с пятьюстами испытанных и закаленных воинов и что, собрав все силы, самозваный Димитрий одним ударом разгромит Москву.

Во время ужина, при виде того, что происходило вокруг, Ваня испытывал угрызения совести. Ему стыдно было сидеть в этой постыдной компании врагов его родины. Под влиянием всего виденного и слышанного он даже как будто забыл об Анусе. Он решил ехать в Москву и не хотел перед отъездом видеть Ануси. В глубине души он боялся поддаться ее очарованию и сделаться настоящим изменником.

Не дожидаясь окончания пира, Ваня вышел, вернулся домой к Трубецкому, велел оседлать коня и тотчас же выехал в Москву. Но уже по дороге его начала мучить совесть, хорошо ли он сделал, не поговорив с Анусей, не открыв ей гнусного обмана, жертвой которого она становилась, оставляя ее так неожиданно, заставляя страдать ее. И мало-помалу у него крепла мысль, что надо будет вернуться в Тушино, чтобы или проститься с нею навсегда, или вырвать ее из этого разбойничьего гнезда.

На последнее он надеялся мало, зная ее преданность царице.

XIII

Малодушный Василий с умыслом закрывал глаза на разорение Руси. Он упорно вел переговоры о мире с Польшею и успокаивал всех окружающих, по его мнению, стоило лишь заключить мир, как поляки вернутся на родину и бунтовщики смирятся. Но поляки, находившиеся в Тушине, не обращали никакого внимания на переговоры о мире, и в одну темную ночь Димитрий нагрянул на ходынский стан, захватил обоз, пушки, перерезал массу людей и гнал обезумевшее царское войско до самых стен Москвы.

Ужас охватил столицу.

— Миша, Миша, — твердил царь, растерянный и испуганный.

Михаил Васильевич в это время уже готовил грозу врагам России.