Скопин-Шуйский. Похищение престола

— Ничего, Митя, еще неведомо, кого родит Манька, — успокаивала княгиня мужа. — Може, девку произведет. А кто ж девке царство отдаст?

И потом весь день нет-нет да, качая головой, говорила Катерина Григорьевна:

— Это ж надо, а? Сам с крючок, зато срам с сучок. Кто б мог подумать? Ай-яй-яй. Вот тебе и мерин.

Отправлялся в поход на Орел за победой Дмитрий Иванович, не в лучшем настроении пребывая. Беременность царицы саднила душу.

Теперь одна надежа: молить Бога, чтоб родила девку. И князь не стеснялся во время молитвы перед аминем просить у Всевышнего: «Дай Боже, брату моему распрекрасную девицу». Просил ласково, полагая, что ласковое слово скорее дойдет до Него.

В поход шел с князем Василием Голицыным. С великим трудом удерживался от соблазна сообщить и ему об этой новости. Знал, что и Голицыну она б испортила настроение, он ведь тоже на трон зарится, как и Мстиславский. Но блюл Дмитрий Иванович семейную тайну, о которой издревле считалось болтать грешно было. Скажи Голицыну, он — другому, оно и разнесется: царица беременна. Братец-царь еще и опалу наложит, скажет: «Я тебе как родному, а ты… Ступай с моих глаз».

В пути два князя сговаривались напасть на вора, засевшего в Орле, внезапно, как это у Скопина получалось. Ну и обязательно пленить злодея, заковать в колодки.

На одном из провалов поставили шатер и в нем, попивая медовуху, обговаривали въезд в столицу:

— Надо на телеге поставить виселицу-глаголь[55] и под ней вора окованного.

— Да, да. А за этой телегой цепочкой чтоб шли все его воеводы.

— Точно, Василий Васильевич, чтоб друг за дружку цепями. И так их провести через всю Москву и на Красной площади тяп-тяп всем башки долой.

Во хмелю славно мечтается, красиво рисуется. Сговорились верст за десять до Орла выслать наперед разведчиков, подойти на «цыпочках» и… Там уж рубить без пощады: «В капусту, в щепки!»

Однако случился конфуз. Вор напал на них за 70 верст до Орла под Волховом. Напал неожиданно. С таким свистом и воем, что князь Голицын первым показал «тыл». Ну а что оставалось делать Дмитрию Ивановичу?

В Москве, не стесняясь, объяснял царю:

— Во всем Голицын виноват, не вступая в бой, побежал. А что мне оставалось делать? Оголил мне правое крыло, мои ратники и струсили. И все врассыпную.

— А ты? — спросил ехидно царь.

— Что я?

— Ты тоже врассыпную?

— Но пойми, Василий Иванович, не мог же я один.

— Замолчи. Ты был не один, а с многотысячной ратью. Где она? Где Голицын, наконец?

— Откуда мне знать. Мы розно ворочались.

Князь Голицын хоть и побежал с поля ратного первым, но в Москву въехал едва ли не последним. Въезжал ночью, упросив стражу Серпуховских ворот открыть ему «хошь бы калитку». Приворотные сторожа тоже, чай, не звери, впустили князя с его слугами и за десять рублей обещали никому не говорить про это.

— Не боись, Василий Васильевич, — утешали князя. — Нас ведь тоже по головке не погладят, что ночью ворота отчиняли. Не скажем.

Однако едва не на пороге собственного дома напали на Голицына тати[56] московские и если б не слуги, раздели бы князя, а то и прибили б. Едва отмахались от татей.

На бранном поле сабля не понадобилась князю, а почти у дома довелось выхватить и порубить какого-то татя. Но все же шапку сбили-таки с него разбойнички, поживились, да одному из слуг Сеньке едва глаз не выбили.

Въехав на родное подворье без шапки, но с Сенькиным синяком князь приказал запереть ворота покрепче и на завтра никого не выпускать в город и не впускать во двор.

— И вообще, что я прибыл, не болтали бы. Кто болтнет, всыплю сотню плетей.

Словно улитка в своей раковине, спрятался князь, затаился, как мыслилось, от позора своего. И дворня затихла, уж не кричала, не бранилась во дворе, словно в доме покойник был. Но через три дня неведомо какими путями дошло до царских ушей: «Князь Василий Голицын давно дома».

Посланному от государя подьячему было сказано: «Хворает князь». Всякий знает — больному заходить к царю запрещено, дабы не заразить его. Но когда подьячий доложил:

— Ваше величество, хворает князь Василий Васильевич Голицын. — Царь ехидно пошутил:

— Уж не медвежья ли хворость у него? — намекая на понос, нападающий на медведя с перепугу.

Оттого бояре, сидевшие по лавкам, развеселились:

— Охти мне, государь, ну скажешь же.

Однако после поражения под Волховом становилось не до смеха.

Вор — как сразу нарекли нового самозванца — издал «царский указ», в котором повелевал холопам отбирать у господ своих землю, имущество и жениться на их дочерях. Указ очень понравился черни, всегда любившей дармовщину, и напугал помещиков, спешно кинувшихся вместе с семьями под крыло Москвы. Это вызвало в столице дороговизну и, естественно, недовольство царем Василием Шуйским. Народ уже напрямую связывал все беды с ним: «Несчастливый царь, сел неправдой на царство».

А Вор брал город за городом и двигался к Москве, все более и более усиливаясь.