Скопин-Шуйский

С пленением Болотникова в Туле гражданская война не закончилась, наоборот — вспыхнула с новой силой. Смутные времена и впрямь напоминали море, взбаламученное штормом, когда все до поры до времени безвестное, лежавшее на дне, разом неудержимо потянулось наверх, норовя всплыть во что бы то ни стало, влекомое неведомой, но могучей силой. Увидев слабость власти законной, многие возжелали властвовать и править по своему усмотрению, а законная власть, напротив, с каждым днем имела все меньше шансов оставаться на плаву. Наступало время «потери общественного сознания», как сказал А. И. Солженицын о Смуте начала XX столетия.

Новый самозванец, второй по счету Лжедмитрий, оказался малосимпатичным и по внешности, и по характеру человеком, к тому же «вовсе не похожим на первого, разве тем, что был человек», как заметил один из поляков. Но его самого, как и возродивших его людей, эта явная непохожесть совершенно не заботила.

Его подлинная биография осталась еще большей загадкой для историков, чем жизнь первого самозванца. Встречавшиеся с ним современники оставили самые противоречивые предположения о его происхождении. Одни говорили, что он «не от служиваго корени; чаяху попова сына иль церковного дьячка, потому что круг весь церковной знал»^[266]. По Москве ходили упорные слухи, что новый самозванец — «с Арбату… попов сын Митка, а умышлял де и отпущал его с Москвы князь Василей Мосалской за пять день до Ростригина убийства»^[267]. Другие сведения сообщали иезуиты, у которых всегда имелись собственные источники информации: по их данным, Лжедмитрий II — это на самом деле «крещеный жид Богданка», когда-то служивший писарем у первого Лжедмитрия^[268]. Из тех мест, где объявился новый претендент на престол, писали, что он школьный учитель: «дети грамоте учил, школу держал» сначала в Шклове, потом в Могилеве. Там его и обнаружил некто пан Рагоза и отправил со своими слугами к границам Московского государства. Когда в самозванце признали «Дмитрия Ивановича, праведное солнце», то начали к нему стекаться из окраинных мест «люде рыцерские», «охотные», «люд гулящий, люд своевольный». Казаки донские и запорожские, наемники из Польши, беглые холопы и остатки войска Болотникова и «царя Петрушки» — такова была пестрая армия нового самозванца, которых он привлекал главным образом тем, что «гроши давал». Как отозвался о его рати один летописец, «скоро Дмитро, то и молодцы»^[269], иными словами: «каков царь — таково и войско».

«Второлживого Дмитрия» современники называли не иначе как «вором», «плутом», «цариком», а в народных песнях окрестили уничижительно «вор-собачушка», в отличие от первого Лжедмитрия — «вора-собаки». Поляки не скрывали, что новый самозванец не только испечен в польской печке, но и слеплен их руками: «Этого Дмитрия воскресил Меховецкий, который, зная все дела и обыкновения первого Дмитрия, заставлял второго плясать по своей дудке»^[270].

Конечно, польские наемники, желая прихвастнуть, как всегда, преувеличивали свою роль в приискании кандидатов на русский престол. Личность же самозванца в их описании выглядит и вовсе отвратительной: «этот царик был мужик грубый, обычаев гадких, в разговорах сквернословный». Многие отмечали невоспитанность нового самозванца, этим он, конечно, невыгодно отличался от первого. Но зато старался, как мог, учесть ошибки своего предшественника и явно демонстрировал любовь к русским обычаям: исправно посещал церковные службы и ежедневно ходил в баню. Впрочем, и его это не спасло — самозванец он и есть самозванец: много сулил, да принес один позор.

Несмотря на старания «царика», нанятые им казаки и поляки испытывали мало почтения к нему. «И вот приехал к нам царь в златоверхой шапке, на богато убранном коне; с ним прибыло несколько бояр…» — писал один из поляков. Поскольку многие видели «царя» впервые, в толпе прошло некоторое волнение, которое «Димитрий» принял за недоверие. «Цыть, сукины дети, не ясно, кто к вам приехал?» — приструнил он своих воинов. Недовольные таким обращением начали роптать, и вскоре ропот в новом войске перерос в настоящую потасовку: «Одни кричали: „Убить мошенника, зарубить!“, другие: „Поймать! Ах ты, такой-сякой сын, разбойник! Поманил нас, а теперь платишь такой неблагодарностью!“»^[271]. Видно, подданные были далеки от преклонения перед государем. Нравы внутри его войска больше напоминали разборки запорожских казаков в Сечи во время дележа добычи.