Скопин-Шуйский

Молодой воевода выглядел немного грустным: перед глазами стояло заплаканное лицо молодой жены, которая никак не хотела отпускать его, опасаясь дальней дороги и предчувствуя долгую разлуку. Алена Петровна утешала плачущую Александру, вспоминала частые отлучки отца Михаила в военные походы и его наместничество в том же Новгороде: что ж, таков удел жен всех служилых людей — от рядовых стрельцов до воевод, — уметь ждать своих мужей.

Впрочем, грустил Михаил не долго. «Не век же мне сидеть подле жены», — уже мысленно заглядывая в Новгород, думал воевода. Дело ему царь поручил чрезвычайно важное и сложное: нужно было и со шведами договориться, и деньги для найма людей найти, и свое ополчение по городам созвать, и Новгородом управлять. Алена Петровна, не любившая Шуйских, а в особенности царя Василия и брата его Дмитрия, советовала Михаилу быть осторожнее: не нравилось ей это поручение — не иначе задумал что старый лис. «Почему он не послал в Новгород своего брата Дмитрия или Ивана? Почему не дал с собой Михаилу никаких грамот?» — говорила она. Конечно, времена опасные, по дороге их перехватить могут, тут грамоты только повредят Михаилу. Но если грамот нет, то вся ответственность ложится на Михаила, не отопрется ли потом царь Василий в случае чего от своих слов?

Сам Михаил об осторожности думал мало, больше горел будущим делом и гордился поручением, которое позволяло ему отличиться: ведь не каждому в его годы предстояло стать и дипломатом, и администратором, и хозяйственником, и полководцем одновременно. О таком деле можно было только мечтать, — не один воевода позавидовал бы ему, узнав, за чем Скопин направлялся на север. Если ему удастся договориться со шведами и набрать наемников, да своих разбежавшихся служилых людей по городам собрать, — там можно будет и походом на Тушино идти, и выполнить то, что пока не удалось никому, — пленить самозванца.

Самые честолюбивые мысли одна за другой рождались в голове молодого воеводы, порой рисовались ему и такие картины: будто он на белом аргамаке, под звон колоколов всей Москвы въезжает впереди войска в стольный град, где народ встречает его хлебом-солью и величает «спасителем Отечества». Сам царь со слезами на глазах благодарит его, а патриарх служит в Успенском соборе благодарственный молебен. Вот он уже стоит посреди храма, рядом Александра Васильевна в нарядной шубе и кокошнике, улыбается радостно, а мать Алена Петровна кладет поклон за поклоном, благодарит Бога за избавление столицы от самозванца и возвращение живым и невредимым сына Михаила. Что и говорить, в чьей голове не зародились бы подобные мысли, особенно если носителю той головы всего 20 лет от роду?.. Перед отъездом все семейство Скопиных отстояло молебен, Михаил взял благословение патриарха Гермогена, по его совету приложился к чудотворному списку Казанской иконы Божией Матери.

А между тем отряды самозванца уже промышляли под Ростовом и Суздалем. Нечего было и думать проехать в Новгород по Тверской или Смоленской дорогам, блокированным войсками самозванца, как и дороги на Калугу и Тулу. Пришлось ехать кружным путем, по Стромынской дороге. Еще раньше, в июне, по ней отправились из Москвы приказной человек Евстратий Стефанов и переводчик Григорий Крапольский из Посольского приказа с царскими посланиями «на собрания воинского чина» людей, способных отогнать тушинского «царика» от столицы. Грамоты предназначались жителям Переславля-Залесского, Ростова, Ярославля, Костромы и Галича. Выехав из Москвы по Стромынке, они двигались «окольными дорогами — Владимирской на Киржацкий Ям, к Александровой слободе» и затем пешком в Переславль-Залесский^[338].

Этим же путем решил ехать и Михаил Васильевич со своим немногочисленным отрядом: «Царь же Василей, видя то, что многие ратные люди с Москвы разъехались по домам и помочи ждать не от ково и посла племянника своего, князя Михаила Васильевича Шуйсково Скопина в Великий Новгород, а с ним отпустил немногих людей на помочь»^[339]. А многих и взять было неоткуда — еще после Ходынки ратные люди начали разъезжаться по домам, провоевав с тушинцами все лето 1608 года: «Помалу же войско царево нача оскудевати и разыдошася кождо восвояси»^[340].