Скопус. Антология поэзии и прозы

В других случаях между авторами угадывается некоторое сходство, несмотря на разницу жанра и рода. Для прозы Зиновия Зиника и стихов Леонида Иоффе ореол, присущий слову, содержательнее любых его прямых значений, и неточность словоупотребления становится принципом, позволяющим размыть слишком жестко прочерченный контур. Юрий Милославский и Александр Розен сходны в своих негативных концепциях. Лев Меламид и Эли Люксембург, каждый по-своему, пишут в жанре фантастического реализма. Светлана Шенбрунн еще больше подчеркивает фантастический аспект, а Илья Бокштейн и вовсе поселяется в запредельном мире, общаясь с нами оттуда посредством стихов. Яков Цигельман склоняется к рассказу, бытописанию, давая возможность самой жизни говорить за себя. Леонид Гиршович, напротив, любит азартные литературные игры и гордится своим умением заставить читателя проглотить любую наживку и стать объектом розыгрыша. Для многих авторов, собранных в этой книге, литературная биография не только начинается. Сложность их жизненной ситуации, мучительные трудности пересадки обещают обернуться литературной удачей. Им уже повезло — совместить в пределах одной биографии две реальности, обзавестить двойным жизненным опытом.

Занятие русской литературой в Израиле отмечено некоторой неуверенностью в правомочности такого вида деятельности. Однако груз этой неуверенности представляется нам излишним. Поддерживает ощущение живой внутренней связи с двумя миллионами евреев, говорящих почти исключительно по-русски. Вряд ли мы дождемся их здесь, если не сумеем, несмотря на очевидные препятствия, обратиться к ним на их языке. Русскому еврею, выбирающему сегодня маршрут, мы не можем и почти наверняка еще долгое время не сможем предложить более соблазнительные материальные возможности, чем те, что мерещатся ему на американских просторах. Но высокую культуру, доступную без языковых трудностей, благоприятный культурный климат и привлекательную общественную атмосферу мы, безусловно, можем ему предложить.

Сборник наш — ковчег: плывет он в открытое море, вынесенный волной последней алии из России. Един ли маршрут всех путешествующих, и куда доплывут они, все вместе или каждый порознь, — трудно сказать. Есть ли среди них действительно большой писатель, который расскажет про жар души, не растрачиваемый в пустыне бесплодной тоски, но выплавляющий человека, годного для исторического действия и для строительства собственной судьбы? Или такой писатель придет только в следующем поколении? Или рассказ, который мы ждем, будет сложен уже не по-русски?

Нам остается только терпеливо ждать вестей.

Наталия Рубинштейн

Владимир Глозман

Илья Бокштейн

«Как странно слушать ветра недозвон…»

Как странно слушать ветра недозвон
И крики филина из шепота разлуки
И гнущегося стебля будто стон
Из шелеста немых прощаний руки
И плач невыразимо — за стеной,
и ночь пустую коротать одной.

«Одинокое молчанье наше…»

Одинокое молчанье наше
Обоюдного касанья тоньше.

«И по залам пророческих слов потемнелых…»

И по залам пророческих слов потемнелых
Колокольчиком череп бежит очумелый.

«Зимгриви»

Леониду Аронзону

Здесь кроме тишины кого-то нет;
Кого-то нет, осталось удивленье;
Струится дождь, как тихий, тонкий свет,
Намокший лист — зеленое затменье,
Намокший лист — намек освобожденья,
Разрыв, теперь мы людям не чета,
Теперь мы чуть — от ветра отклоненье,
Хоть ветра нет, есть чистота листа.
Здесь кроме тишины поэта нет;
Намокших листьев удивленье,
Струится дождь так тихо, словно свет,
Как таинство его освобожденья.
Он понял: здесь не нужен парабеллум;
Ни мрака на душе, ни даже легкой грусти,
А счастье здесь не стоит даже птичьего хвоста —
В такт тишине растаять —
Мокнет красота,
И капли тяжелы, как свежесть жутко-белая,
И капли тяжелы, как свежесть —
Шутка белая, не помню:
Осень ли, весна с дождя слетела;
Запомним путь слетевшего листа.