Скопус. Антология поэзии и прозы

Ты возьми, перечти, вникни снова.
Через годы тебе адресовано.
Для тебя это взвеяно слово
приземленной мечты эдиссоновой.

Жизнестойкость — тяжелая травма.

День, что небом втаращился пристально.
Полускрытая жесткая правда.
Светозарно палящая истина.

…ноября 1963

…И вот когда кто-то сзади

          звонко хрипанул проорали а ну

шеф давай газуй

  автобус кажется предпоследний рванулся

в ночь проколотую

            фонарными лампами огнями

а некоторые набегающие глубины

           были размазанно прочерчены

косыми поперечинками лесенками

            люминесцентными лампами

люминесцентных ламп поребренники

в голове еще болтались рифмы

              названия остановок вроде

Вторая улица машиностроения

        А какое будет у Маши настроение

Собственно почему что это такое

                   или вчера или будет

Но вот автобус расшатанно дребезжа

                    выгнулся на мост

кругом рассыпало огни в трясине ночи

              и внизу кое-где слишком

легко до тяжелости легко

   и призрачно легко неподвижно фиолетово

огни признаки огни призраки

            железнодорожные путейные

и тогда вся громада сиреневой ночи

                огромное перевернутое

сутулое море — вся дневная грязь поглощена

                     снята растворена

и ушла за сгибы — разоболокая ночь

разоболоко обрывом над этой котловиной

               впадиной мира а дальше

на огромном плато

         бетонные костяки конструкций

в эту ночь еще не вдвинутая в ночь

                     другая ночь а там

оставленный позади

       молчаливо орущий город

             меня подбросят маршруты

          подбросят доставят

и на вращающемся неподвижьи вот скоро

           повернусь обращусь к городу

   в лицо к нему вглядись к нему в лицо

   сквозь дерева и коробы и первые снега

Давид Дар

Стук наших копыт

Вы были похожи на двух бездомных кошек, которые бредут куда-то под дождем по опустевшей городской улице — мокрые, жалкие, одинокие. Так и ты со своей девчонкой бродил весь тот день по улицам, бродил без дела, без денег, без цели; простуженный, озлобленный и несчастный. И когда я увидел в дверях твое отчаянное лицо и вызывающие нестриженые черные волосы, мокрые от дождя, и глаза, всегда окрашенные неисчерпаемой семитской скорбью, я прежде всего подумал, как бы не сделать какого-нибудь опрометчивого шага и не обидеть тебя своей безответственностью или безответностью.

— Вот и я, — сказал ты, войдя в мою комнату, и втащил за руку свою девчонку, маленькую и жалкую, тоже простуженную и шмыгающую носом. — Говорил, что больше не приду, а пришел, — сказал ты, — можете выгнать, если не рады: не обижусь. Никого не хочу видеть, и вас тоже не хочу, просто деваться некуда, вот и пришли к вам.

В каждом твоем слове звучало желание обидеть и просьба о пощаде. Я хотел тебе что-то сказать, но ты отмахнулся:

— Молчите уж, заранее знаю все, что скажете!

И верно ведь, что я мог сказать тебе такого, чего уже не говорили до меня другие?

Я понимал, что тебе сейчас очень плохо и тяжело, так плохо, и тяжко, как бывает только в шестнадцать или семнадцать лет; что весь мир кажется тебе враждебным и чужим, потому что в глубине души ты чувствуешь себя человеком исключительным, выдающимся, быть может даже гениальным, но никто в мире этой твоей исключительности не понимает, да ты и сам не знаешь, и не можешь понять, в чем она состоит — эта твоя исключительность, и ей нет в твоей жизни никаких подтверждений: никого ты ни в чем не опередил и талантов никаких не обнаружил, и в школе учишься плохо, и все свои поступки совершаешь как бы наперекор ей, этой своей исключительности, наперекор всем окружающим, наперекор самому себе; и все тебя осуждают, только одна она, твоя жалкая сопливая девчонка, она одна не осуждает тебя, будто догадываясь — хотя и не может об этом догадываться, — что твои судороги — это судороги человека, еще не запиханного в клетку, еще не загнанного в стадо; будто догадываясь, что пройдет немного времени и эти судороги кончатся, и ты придешь ко мне однажды счастливый и уверенный и скажешь:

— Наши считают, что моя идея…

И ты пришел ко мне однажды, счастливый и уверенный, и сказал:

— Наши считают, что моя идея…

И хотя я еще не знал, что считают «наши» по поводу твоей идеи, но почувствовал, что не могу запихать тебя ни в клетку «наших», с которыми я дружу, ни в клетку «не наших», с которыми я враждую, ни в клетку евреев, хотя ты родился евреем, ни в клетку русских, хотя ты вырос среди русских, ни в клетку рабочих, хотя отец устроил тебя на завод, ни в клетку интеллигентов, хотя ты читаешь Монтеня и Стерна, ни в клетку атеистов, хотя ты не веришь в бога, ни в клетку верующих, хотя ты веришь в предначертанность своей судьбы.