Скорбь Гвиннеда

Кэтрин Куртц «Скорбь Гвиннеда»

Пролог Восславим же людей великих, и отцов наших, что зачали нас [1]

Серебристый магический огонек освещал путь Ивейн Мак-Рори по узкому, вырубленному в скале проходу. Он разгонял мрак впереди, бросая инеистые отблески на уложенные в косу золотистые волосы, но черное платье женщины поглощало остальной свет.

Сегодня поутру настроение у нее было таким же тягостным, как эта тьма вокруг. Она почти не спала с прошлой ночи, после того как они с Джоремом наконец закончили свою работу. Никто кроме них двоих не знал о тайне, сокрытой глубоко в недрах этого михайлинского убежища, которое они некогда называли домом, — двенадцать лет назад, когда отстаивали трон для ныне покойного короля. И знание это они намеревались сохранить любой ценой, — а возможности Ивейн и ее родных были очень велики, как имели в том возможность убедиться регенты нового правителя. И все же Ивейн миновала последний поворот с опаской и чувством смутной неловкости.

Входной проем был залит светом, мерцающим и прохладным, но одно движение руки — и сияние расступилось, подобно занавесу. Ивейн, распахивая дверь, чуть заметно улыбнулась… безрадостно, попросту отмечая, что все в порядке; ибо то, что ожидало ее в крохотной комнатке, одновременно внушало надежду и страх.

— Я здесь, отец, — прошептала она, но подняла глаза лишь когда закрыла за собой дверь. Впервые за эти два дня, с тех пор как они с Джоремом привезли его из монастыря святой Марии, она осталась с ним наедине.

Оборачиваясь, она осенила себя крестным знамением, вновь испытывая душевную боль при виде неподвижного тела в синих одеждах, с головы до пят обернутого в белоснежный саван. Дрожащими руками отогнула ткань, скрывавшую любимое лицо, и аккуратно расправила ее. Но не заплакала. У нее больше не было слез, чтобы плакать.

— Камбер. Камбер Кайрил Мак-Рори. Отец Камбер, Отец.

Ивейн с любовью повторяла эти имена, опускаясь на колени перед мертвецом, прижимая пальцы к губам, чтобы унять дрожь.

О, отец, ты знаешь, что они сделали? Они называли тебя Элистером Келленом все эти двенадцать лет… и десять лет — святым Камбером. А теперь вознамерились опорочить оба этих имени. Они называют тебя предателем и еретиком, набивают свои сундуки, пользуясь властью при нашем юном короле.

Не сводя с отца глаз, она покачала головой, пытаясь утешиться мыслью, что теперь, по крайней мере, ему ни под кого больше не нужно подстраиваться, не нужно пытаться соответствовать чьим-то чаяниям.

Двенадцать лет он носил личину Элистера Келлена, и остатки ее уйдут с ним даже в могилу. Коротко стриженные серебристые волосы были выбриты с тонзурой, как носил его альтер-эго; однако обоим нравилось синее одеяние михайлинцев. Но гладкое, круглое лицо, освещенное теперь лишь магическим огоньком, принадлежало только ему одному.

В смерти он казался куда более суровым, чем при жизни, даже по сравнению с Элистером, и все же любимое лицо выглядело умиротворенным, агония последних минут отступила, и те, кто близко знал его, даже могли углядеть в уголках губ потаенную улыбку.

— Что же, регенты в конце концов получат свою награду, если будет на то воля Божья, — подумала она. — Что знают об истине эти люди, привыкшие лгать и извращать правду по своей прихоти? Предателем и еретиком он не был никогда, они твердят это лишь чтобы добиться своих грязных целей. Ты больше не Элистер Келлен, хотя священником останешься вовеки. Святой ли ты, я не знаю. Но ты был и остаешься моим отцом, наставником и другом.

Склонив голову, она прикрыла глаза, сожалея лишь, что не может точно также закрыться и от воспоминаний — не думать больше о том, как неделю назад обнаружила его мертвым, рядом с трупом Джебедии, на снегу, запятнанном их кровью, застывшей ледяной коркой.

Но хотя казалось, что жизнь покинула «Элистера Келлена» так же, как и Джебедию, Ивейн втайне была уверена, что он не умер по-настоящему, а лишь связан сильными, глубокими чарами, которые большинство колдунов считали легендой. Она была достаточно тренированным Дерини, чтобы не отдавать себе отчета в том, что подобные рассуждения могут быть лишь иллюзией, вызванной подспудным нежеланием примириться с фактом его гибели; но сердце любящей дочери, лишившейся недавно также мужа и первенца, шептало в надежде: «А что, если это правда? Что, если…»