Скорбь Сатаны

Настали безмятежные дни; и хоть я и не знал об этом, то было затишье перед бурей, как часто бывает в природе, а в жизни человека – перед тяжким несчастьем. Я отбросил все тревожные и докучливые мысли, забыв обо всем, кроме того, что вернулся мой товарищ, Лучо. Мы вместе совершали пешие и конные прогулки, и большинство дней проводили в обществе друг друга. Однако несмотря на то, что я почти полностью ему доверился, я никогда не упоминал о злонравии и развращенности своей жены, Сибил, – не из уважения к ней, но потому, что инстинктивно чувствовал, каким будет его ответ. Он не стал бы сочувствовать мне. Его язвительность возобладала бы над дружбой, и он бы спросил меня, с какой стати мне, человеку несовершенному, ожидать совершенства от своей жены? Подобно многим мужчинам, я был уверен в том, что могу поступать, как мне заблагорассудится, когда и как захочу; я мог бы пасть ниже, чем животное, если бы захотел – и в то же время обладал правом требовать от жены безупречной чистоты, что должна была сочетаться с моей скверной. Я понимал, как Лучо отнесся бы к этой форме высокомерного эгоизма, и с каким издевательским смехом он воспринял бы любое выражение моих идей на тему женской морали. Поэтому я старался, чтобы от меня не ускользнул ни один намек на мое истинное положение, и во всех случаях обращался с Сибил с особой нежностью и вниманием, хотя она, как мне казалось, была скорее возмущена тем, что я слишком открыто играю роль мужа-любовника. В присутствии Лучо она была сама собой, со странным чувством юмора, то блестящим, то печальным, иногда веселой, а иногда подавленной: и все же никогда еще она не была столь пленительно грациозной и очаровательной. Каким глупцом, каким слепцом я был все это время! – как глух я был, чтобы понять причины и следствие событий! Поглощенный грубыми плотскими наслаждениями, я игнорировал все скрытые силы, которые определяют историю жизни отдельного человека не меньше, чем целого народа, и смотрел на каждый наступающий день почти так, как если бы он был моим собственным творением и достоянием, чтобы растрачивать его так, как я считал нужным, – никогда не задумываясь о том, что те дни – всего лишь белые листы из Божьей хроники человеческой жизни, на которых мы оставляем свой след, хороший или плохой, для справедливого и точного подведения итогов наших мыслей и поступков в загробном мире.

Если бы кто-нибудь осмелился сказать мне эту истину тогда, мне бы следовало отправить его проповедовать эту чушь детям, но теперь, когда я вспоминаю те белые листы дней, которые разворачивались передо мной свежими и чистыми с каждым восходом солнца и на которых оставалось лишь позорное пятно моего эго, я дрожу и в душе молюсь, чтобы меня никогда не заставили отослать назад то, что было написано моей собственной рукой. Но что толку в мольбе против законов вечности? Это вечный закон, согласно которому мы сами подсчитаем наши собственные проступки, когда настанет час расплаты, – поэтому неудивительно, что многие предпочитают не верить в будущее после смерти. Они справедливо считают, что лучше умереть окончательно, чем поневоле жить снова и оглядываться назад на умышленно сотворенное ими зло!