Скорби Сатаны

– Переменились? Разумеется, а как же иначе? – искренне рассмеялся он. – Пять миллионов фунтов кого угодно сделают лучше – или хуже. Но вы занимаетесь чепухой и беспокоитесь о пустяках. Писателю только кажется, что он пишет то, что льется из его души, потому что, если бы это было правдой, он стал бы почти бессмертным. А эта планета слишком мала, чтобы вынести новых Гомеров, Платонов и Шекспиров. Не расстраивайтесь – вы не принадлежите к этой троице! Вы дитя своего века, Темпест, – упадочного эфемерного века, и большинство явлений, с ним связанных, также отмечены печатью упадка и эфемерности. Любая эпоха, в которой ведущую роль играет страсть к деньгам, оказывается гнилой изнутри и обречена на исчезновение. Об этом говорит вся история, но никто не хочет учить ее уроки. Посмотрите на знамения времени: искусство подчинилось сребролюбию, то же можно сказать о литературе, политике и религии. И вы не можете избежать общей болезни. Остается только извлекать из этой ситуации пользу, ибо исправить ее не может никто, и менее всего – вы, кому на долю досталось столько богатств.

Он смолк. Я не отвечал и только вглядывался в отблески огня и рушащиеся угли в камине.

– Послушайте, что я вам скажу, – продолжал он тихо, меланхолическим тоном. – Может быть, это прозвучит как смехотворная банальность, но в этом заключена истина, пусть прозаичная и извращенная. Вот она: для того, чтобы выразить в книге сильное чувство, вы прежде всего должны чувствовать сами. Похоже, когда вы писали это ваше сочинение, то ваши чувства были накалены – как иголки у ощетинившегося ежа, реагирующие на любое прикосновение извне, приятное или неприятное. Кто-то даже позавидовал бы такому состоянию, другие предпочитают обходиться без него. Теперь, когда вам не о чем тревожиться, не на что негодовать и не от кого защищаться, ваши чувства притупились, пребывают в приятном бездействии, и, значит, вы отчасти утратили прежнюю восприимчивость. Вот и все. Перемена, на которую вы жалуетесь, имеет объяснение: вам нечего так же остро переживать, и, следовательно, вы не можете понять, как вам когда-то это удавалось.

Мне не понравилась спокойная убежденность, с которой он говорил.

– Значит, вы принимаете меня за бесчувственное существо?! – воскликнул я. – Но вы ошибаетесь во мне, Лусио! Я очень остро чувствую…

– А что именно? – спросил он, пристально на меня глядя. – В этом городе есть сотни несчастных, умирающих от голода. Сотни мужчин и женщин, находящихся на грани самоубийства, потому что у них нет надежды ни на что – ни в этом, ни в ином мире, потому что никому на свете нет до них дела. А что вы чувствуете по отношению к ним? Разве их несчастья заботят вас? Вы сами знаете, что нет. Никогда вы о них не думаете – и к чему думать? Одно из главных преимуществ богатства – оно дает нам возможность позабыть о чужих невзгодах.

Я ничего не ответил. Впервые мой дух загорелся правдой его слов – потому что они действительно были правдой. Увы, Лусио! Если бы я только знал тогда то, что знаю сейчас…

– Вчера здесь был сбит ребенок, – продолжал он, как и раньше, вполголоса, – прямо напротив гостиницы. Это был всего лишь бедный ребенок. Я подчеркиваю: всего лишь. Его мать с криком выбежала из соседней улицы, но увидела уже только окровавленное тельце, бесформенной массой лежавшее на земле. Она вырвалась из рук тех, кто пытался ее увести, и с криком раненого зверя упала лицом в грязь – мертвая. Это была всего лишь бедная женщина – снова «всего лишь». В газете промелькнули три строчки об этом под заглавием «Печальное происшествие». Швейцар у входа в гостиницу наблюдал за происходящим с невозмутимым, безмятежно-важным видом, как аристократ – спектакль. Однако минут через десять после того, как тело женщины унесли, это напыщенное создание с золотыми пуговицами согнулось пополам и с рабской поспешностью отворило дверцу вашей кареты, дорогой Джеффри, когда вы подъехали ко входу. Вот наглядное представление жизни в наше время, а ханжи-священники уверяют, что все мы равны перед небесами! Может быть, и равны – хотя не очень-то похоже. Но даже если они правы – какое это имеет значение, если никого давно не волнует, как к нему относятся небеса? Я не читаю вам мораль, а просто без прикрас рассказываю про «печальный случай». И при этом я уверен, что вы не испытываете никакого сожаления ни по поводу сбитого ребенка, ни по поводу его матери, умершей от сердечного приступа. И не говорите, что сожалеете: я знаю, что это неправда!

– Но можно ли скорбеть о людях, которых мы не знаем и даже никогда не видели… – начал я.