Скорее счастлив, чем нет

– Смотри там, не вздумай халтурить. А то, черт возьми, я тебя просто отрежу. Или раздавлю нафиг. Так, Аарон, хватит разговаривать с собственным членом. И с самим собой.

Женевьев в желтой майке открывает дверь и раздевает меня глазами:

– Разговор с членом прошел удачно?

– Он сегодня что-то неразговорчив. – Я целую ее. – Пришел пораньше. Если вы с другим парнем еще не закончили, подожду здесь.

– Заходи уже, а то снова брошу!

– А вот и не бросишь!

Женевьев начинает закрывать дверь.

– Стоп, стоп! – Я достаю из кармана пачку «Скитлз».

– Ты офигенный!

– Было как-то неловко прийти с пустыми руками, – смущенно признаюсь я.

Женевьев хватает меня за руку и тащит в квартиру. Пахнет черничными свечами – подарком ее матери – и свежей краской. Наверно, Женевьев снова замешивает новый оттенок, которого не было в магазине.

Когда не стало отца, я долго лежал на диване в гостиной и ревел на коленях у Женевьев. Она повторяла, что рано или поздно все наладится. Она сама потеряла мать, так что ее утешениям я верил; друзья вместо поддержки только хлопали меня по плечу и отводили глаза.

Все почти наладилось – и только благодаря Женевьев.

Коридор пестрит картинами: на холстах оживают сады, клоуны сидят в цирке и смотрят на фокусы обычных людей, в иссиня-черном море светятся неоном города, под палящим солнцем плавятся глиняные башни, и так далее, и так далее. Отцу Женевьев в общем плевать, что она там рисует, а вот ее мать всем рассказывала, как дочь научилась рисовать семицветную радугу в правильном порядке раньше, чем писать собственное имя.

На заваленном письмами столе с блюдечком для ключей теснятся жутковатые фарфоровые куклы. Мой взгляд цепляется за буклет, подписанный именем Женевьев.

– Что это? – На обложке какая-то хижина.

– Ничего.

– Жен, мне интересно. – Я открываю буклет. – Лагерь для художников в Новом Орлеане?

– Ага. Три недели в лесу, где ничего не отвлекает от живописи. Я подумала, что там, может, наконец кое-что дорисую, но… – Женевьев грустно улыбается, и мне становится стыдно.

– Но твой парень – тупой придурок и не может три недели пожить один. – Я протягиваю ей буклет. – Мне надоело портить тебе жизнь. Или ты едешь, или тебе придется спать со мной каждый день.

Женевьев швыряет буклет обратно на стол.

– Может, сначала надо проверить, стоит ли ради этого оставаться? – Она подмигивает, уходит вглубь коридора и исчезает в гостиной.

У их квартиры такая странная планировка, что, впервые зайдя к Женевьев в гости, я вломился в кабинет к ее отцу, который как раз изучал чертежи нового торгового центра, для которого он помогал разработать планировку. Да, у него есть кабинет прямо в квартире, а мы с братом оба спим в гостиной, и мне приходится дрочить в туалете. Жизнь несправедлива.

Я захожу в спальню Женевьев; черничный аромат усиливается. На столике стоят две свечи – единственный источник света в темной комнате с незаконченными картинами и двумя шестнадцатилетними подростками, которые вот-вот станут взрослыми. Кровать застелена бельем насыщенного синего цвета – Женевьев как будто сидит посреди океана. Я кидаю на пол пакет и закрываю за собой дверь.

Пути назад больше нет.

– Если не хочешь, ты не обязан это делать, – произносит Женевьев. Если верить всем тупым фильмам, которые я видел, мы опять поменялись гендерными ролями, но я рад, что она уступила выбор мне. Вернее, пока что она мне еще не уступила.

Когда мы пытались заняться сексом в прошлый раз, я переел попкорна в кино и мне стало плохо. Мы тогда смотрели какую-то романтическую комедию – устроили двойное свидание вместе с нашими одноклассниками Колином и Николь (теперь она беременна, а у нас так ничего и не было). Но сейчас-то я готов. И не струшу.

– Ты точно этого хочешь?

– Иди уже сюда, Аарон Сото!

Я воображаю, как срываю с себя футболку, набрасываюсь на Женевьев и устраиваю ей горячий крышесносный секс. Но я наверняка запутаюсь в рукавах футболки, потом споткнусь на ровном месте, и крышу нам снесет только от смеха. Так что я просто подхожу к кровати – надо же, не упал! – и спокойно сажусь рядом.

– Ну… и часто ты здесь так… лежишь?

– Да, тупой придурок, я часто лежу у себя в спальне.

Она обнимает меня за шею железной хваткой. Я чуть не задыхаюсь, падаю на нее и притворяюсь мертвым. Женевьев бьет меня кулачком в грудь и сквозь смех выдавливает:

– Невозможно… так быстро… задохнуться! Ты совсем… не умеешь… умирать! Ты… мертвец… неудачник!

Именно теперь – когда я очень тупо притворился мертвым, а она меня разоблачила – я вдруг чувствую уверенность в себе. Мы наверняка потом будем вспоминать этот случай и улыбаться, потому что мы лежим рядом и хотим сделать кое-что очень личное, и я точно знаю, что я хочу сделать это именно с ней. Я высвобождаюсь из не слишком-то крепкого захвата Женевьев, ложусь на нее, целую в губы, в шею, всюду, куда моему телу кажется правильным. Женевьев стягивает с меня футболку, и та летит мне через плечо.

– А помнишь, ты лежал у меня в кровати полуголый? – Женевьев смотрит на меня снизу вверх.

Я снимаю с нее майку, остается только лифчик.