Скорость освобождения: киберкультура на рубеже веков

Многие критики постгуманизма воспринимают такие образы как роковой соблазн, как попытку забыть тот факт, что те, кто находится у власти, всегда в конечном итоге будут манипулировать физическими телами подвластных — по крайней мере, в обозримом будущем. Абстрактные экономические и политические системы, вместе с этическими вопросами, поднятыми новыми технологиями, становятся весьма конкретными и ощутимыми, как только они касаются тел, особенно нашего собственного тела. Аллукер Розанн Стоун, директор лаборатории передовых технологий коммуникаций при Техасском университете в Остине, утверждает:

«Это своего рода восторженное, бездумное преклонение перед освобождением от тела или технологиями, увеличивающими способности тела. Мне кажется, оно сродни зависти к киборгам… Глубинное, по-детски наивное желание перешагнуть телесные границы. Оно не обязательно плохое. Конечно, физически неполноценным такие технологии предоставят больше свободы. Другим же, желания которых не соответствуют потребностям, они создадут больше проблем. Политическая власть до сих пор существует внутри тела и существование вне тела или внутри увеличивающих его способности механизмов сути дела не меняет».^{772}

В своём эссе «Не встанет ли наше Настоящее тело?: Приграничные истории о виртуальных культурах» Стоун пишет: «Не важно, насколько виртуальным может стать субъект, ведь он всегда будет связан с каким-то телом», и тем самым заново утверждает важность «сохранения дискуссии в рамках наших индивидуальных тел».^{773}

Вивиан Собчак, культурологу и феминистическому кинокритику, никакие особые доказательства на этот счёт не нужны. В «Непристойности Бодрийяра», в этом изящном и резком ответе на рассуждения французского философа-постмодерниста об «Автокатастрофе», она вырывает нас из бестелесной риторики постгуманизма и переносит в свой исключительно личный мир здесь-и-сейчас, в котором она выздоравливает после серьёзной операции по удалению рака. Она призывает Бодрийяра к ответу за его «наивно праздничные» славословия в честь технологических проникновений в тело, описанных в романе Балларда, который Бодрийяр считает будущим киборгов, находящихся за пределами добра и зла, в котором раны и другие искусственные отверстия используются наряду с естественными для получения сексуального наслаждения и в котором секс, в свою очередь, служит лишь одним из возможных средств такого взаимодействия тел.^{774} Заставляя читателя задуматься о суровой реальности её двенадцатидюймового шрама на левом бедре, напоминающего об удалённой раковой опухоли, Собчак замечает:

«Нет ничего лучше небольшой боли чтобы привести нас (обратно) в чувство… Технотело Бордийяра это тело, которое всегда воспринимается как объект и никогда как субъект… Его привлекает трансцендентная сексуальность «ран», «искусственных отверстий»… Но сидя здесь и переживая ощущения от подобного отверстия, я могу подтвердить оскорбительность такой метафоры… Даже в самой объективизированной и технологически щадящей его форме, я переживаю это бедро — не абстрактное «просто» тело, а «моё» тело».^{775}

Собчак возмущается тем как Бодрийяр превозносит конец того, что он называет «моральным взглядом — критической склонностью выносить суждения, до сих пор составляющей часть старой функциональности мира» и предрекает приход безэмоциональной постмодернистской чувствительности, для которой «надрезы, удаления, шрамы, зияющие дыры в теле», оставленные в результате жестоких столкновений с техникой, являются не более чем эрогенными зонами киборгов.^{776} Она приходит к выводу, что «этот человек по-настоящему опасен» и ехидно желает ему испытать на себе «одну-две автокатастрофы»: «Ему нужна небольшая (а может быть и большая) боль для того, чтобы привести его в себя, чтобы напомнить ему, что у него есть тело, его тело и что именно с этого начинается «моральный взгляд»… Если мы в наших контактах с технокультурой не будем придерживаться субъективного взгляда на наше тело, то мы… дообъективизируем себя до смерти».^{777}

С исторической точки зрения объективизация всегда была средством репрессий или чего похуже. В нацистской Германии прибывающих в Аушвиц узников брили наголо и делали им татуировки с номером, истинное назначение которых оставалось неизвестным: «Когда мне сделали татуировку с номером B-4990, ко мне подошёл эсэсовец и сказал: «Знаешь, зачем этот номер?» Я ответил: «Нет». «Ну ладно, так и быть, скажу. Из тебя сделали нечеловека»».^{778}