Скорость тьмы

— А вот как, расскажу я тебе. Мы-то жили не в самой Молоде, а в слободе. Папа мой был лошадник, разводил, продавал лошадей. Когда колхозы сбивали, у него всех лошадей отобрали, оставили одну, Зорьку. Нас у отца с матерью было пятеро, сестры и братья, мал мала меньше. Папа этой лошадью кормился. Кому огород вспахать, кому дрова привести. Мы эту Зорьку очень любили. Бывало, хлебушек солью посыплешь, ей отнесешь, она губами нежно берет, чтобы пальчики наши не помять. Благодарно ушами прядет, дышит в лицо. Когда объявили, что Молоду зальют и велели переселяться, папа что-то такое сказал, что за ним пришли с наганами и увели, больше его не видели. Зорьку со двора забрали, отвели в казенную конюшню, чтобы на ней вывозить переселенцев. Остались мы с мамой малые дети. Сосед ей говорит: «Ты жди, что и за тобой придут. Приготовься. Когда хозяина забирают, следом арестовывают хозяйку с детьми». Мама все наши вещички наготове держала, пальтишки, ботиночки, кулечки с едой. Каждую ночь ждала, что в избу постучат. И вдруг, правда — среди ночи стук в окно. Мама нас всех разбудила, стала одевать, а в окно еще и еще стучат. «Сейчас открою, только детей одену»! Всех пятерых собрала, вывела в сени. Темно, холодно. А тот, кто снаружи, услышал, что мы в сенях, и давай в дверь стучать. Мама говорит: «Иду, открываю»! Открыла, а там Зорька стоит. Она и в окно и в дверь головой стучала. Ушла с коновязи. Мама кинулась к ней, обнимает, плачет. И Зорька плачет, большие такие слезы из глаз бегут. «Зоренька, Зоренька, что ж теперь с нами будет»! Ночь Зорька простояла в конюшне, а утром мама ее отвела обратно. Вот я и говорю, что люди плакали, и животные плакали, и вся Молода была в слезах.

Ольга Дмитриевна представляла холодные сени, в которых топтались укутанные дети. Раскрытую дверь и осеннюю луну, окруженную туманными кольцами. В их синеватом свете — горбоносая лошадиная голова, огромные, в черных слезах, глаза. И было ей невыносимо печально, жаль ту исчезнувшую лошадь, и исчезнувших людей. Куда-то канули их страдания, канули их слезы и жизни, и канет она сама, сидящая в этой маленькой комнатке перед чайником с полустертым цветком. И от этого — такая печаль и боль.

Обе женщины сидели, и глаза у них были в слезах. И от этих слез было им хорошо.

— Я что тебе, Оленька, хочу сказать. Ты Молодой интересуешься, так поезжай в село Звоны, которое у моря по правому берегу. Там живет отец Павел, глубокий старик. Он, говорят, охранником был, когда выселяли Молоду, и много грехов натворил. А после раскаялся, стал монахом, приехал туда, где творил злодеяния. Отмаливает их у Бога. К нему много людей приезжает. У него дар предсказывать. Он и тебе предскажет. Объяснит твою судьбу. Только уж очень стар, может, умер.

Евгения Порфирьевна задумалась, погружаясь в дремотные воспоминания, в которых потекли перед ней люди и города, долгие зимы с черными деревьями и краткие весны с синими подснежниками, и любимый человек в железнодорожной фуражке прижимал ее к своему молодому сильному телу. Она не задерживала Ольгу Дмитриевну, когда та поднялась. Только тихо, с закрытыми глазами, улыбнулась.