Скорость

Солнечный свет, едва пробивающийся сквозь тяжёлые портьеры, и торшер под темно-синим шёлковым абажуром оставляли большую часть гостиной в глубокой тени.

Тёмный паркетный пол, темно-синие мохеровые чехлы на мебели, персидский ковёр. Всё, что было в моде примерно в 1930-х годах.

Его шаги отдавались от паркета, Айви шла совершенно бесшумно, словно скользила над полом, не касаясь подошвами дерева, совсем как сильфида, решившая прогуляться по пруду, оставляя в неприкосновенности его поверхность.

В глубине дома располагалась кухня, размерами не уступающая гостиной, с обеденной зоной.

Забранные деревянными панелями стены, резные дверцы полок, шкафчиков и буфетов, белый с чёрными ромбами пол… казалось, кухню перенесли в Калифорнию из Нового Орлеана.

Оба окна между кухней и задним крыльцом по случаю жаркого дня были открыты. В одном оконном проёме сидела большая чёрная птица.

Неподвижность птицы наводила на мысль о таксидермии. Потом птица повернула голову.

Хотя Айви не сказала ни слова, Билли почувствовал, что его приглашают присесть к столу, а когда он сел, она поставила перед ним стакан со льдом. Взяла со стола графин и налила чай.

На красно-белой клетчатой клеёнке стоял другой стакан с чаем, ваза с вишнями, сковорода с нечищеными орехами и миска, до середины наполненная очищенными.

— Красиво живёшь, — сказал Билли.

— Это дом моей бабушки. — Айви взяла из вазы три вишни. — Она меня вырастила.

Как всегда, она говорила тихо. Не повышала голос даже в таверне, тем не менее мужчины всегда слышали каждое её слово.

Обычно не замеченный в праздном любопытстве, Билли удивился, услышав собственный голос:

— А что случилось с твоей матерью?

— Она умерла в родах, — Айви разложила вишни на подоконнике рядом с птицей. — А отец просто ушёл.

В чай с лёгким привкусом мяты она добавила персикового нектара.

Когда Айви вернулась к столу и снова принялась чистить орехи, птица продолжала наблюдать за Билли, не обращая внимания на вишни.

— Птица у тебя домашняя? — спросил Билли.

— Мы принадлежим друг другу. Он редко заходит дальше окна, а если заходит, то соблюдает мои правила чистоты.

— И как его зовут?

— Он ещё не сказал мне своё имя. Со временем скажет.

Никогда раньше Билли не чувствовал себя так легко и непринуждённо. Может, поэтому и задал такой странный вопрос:

— Что появилось раньше — настоящая птица или та, что на парадной двери?

— Они прибыли одновременно, — дала Айви не менее странный ответ.

— Он кто… ворона?

— Бери выше. Он — ворон и хочет, чтобы мы верили, что он только ворон и ничего больше.

Билли не знал, что на это сказать, и промолчал. Молчание ему нисколько не мешало, и ей, кажется, тоже.

Он вдруг осознал, что куда-то подевалась та спешка, с которой он покидал «Шепчущиеся сосны». Время уже не неслось, как бурная река. Более того, здесь, похоже, время ровным счётом ничего не значило.

Наконец-то птица повернулась к вишням клювом и очень ловко начала отделять мякоть от косточек.

Длинные пальцы Айви вроде бы двигались медленно, однако миска на глазах заполнялась очищенными фисташками.

— Дом такой тихий, — отметил Билли.

— Потому что стены долгие годы не пропитывались бесполезными разговорами.

— Не пропитывались?

— Моя бабушка была глухая. Мы объяснялись знаками или записками.

За задним крыльцом начинался цветник, в котором преобладали три цвета: красный, темно-синий и королевский пурпур. Если ветер шевелил листвой, если цикада подавала голос, если пчела жужжала, кружась над розой, ни один звук не проникал сквозь открытое окно.

— Ты, наверное, хотел бы послушать музыку, — добавила Айви, — но я предпочитаю обходиться без неё.

— Ты не любишь музыку?

— Мне её хватает в таверне.

— Я люблю зудеко. И западный свинг. «Техас топ хэндс». Боб Уиллс и «Техасские плейбои».

— И потом, музыка звучит всегда, если ты достаточно глубоко замрёшь, чтобы услышать её.

Наверное, он ещё не научился замирать так, чтобы услышать ту музыку, которую слышала она.

Билли достал из кармана фотографию мёртвого богомола и положил на стол.

— Я нашёл её на полу в комнате Барбары в «Шепчущихся соснах».

— Можешь оставить её у себя, если хочешь.

Он не знал, как истолковать её ответ.

— Ты её навещала?

— Иногда я сижу рядом с ней.

— Я не знал.

— Она по-доброму отнеслась ко мне.

— Ты начала работать в таверне через год после того, как Барбара впала в кому.

— Я знала её раньше.

— Правда?

— Она по-доброму отнеслась ко мне, когда бабушка умирала в больнице.

Барбара была медсестрой, хорошей медсестрой.

— И как часто ты к ней приходишь?

— Раз в месяц.

— Почему ты никогда мне об этом не говорила, Айви?

— Тогда мы могли бы поговорить о ней, не так ли?

— Поговорить о ней?

— Поговорить о том, какой она была, как сильно она страдала… от этих разговоров ты обретаешь покой? — спросила Айви.

— Покой? Нет. Почему ты так решила?

— Воспоминания о том, какой она была до комы, позволяют тебе обрести покой?

Он задумался.

— Иногда.

Её удивительные глаза цвета бренди оторвались от фисташек, встретились взглядом с его глазами.

— Тогда не говори об этом теперь. Просто помни, какой она была тогда.