Скорпионы

Портер этого не вынес. Портер прежде всего был честным человеком, а потом уж романтиком. Он не мог устоять перед хорошей машиной и трудным делом. Но не перед таким делом, о котором люди думали бы с ненавистью, не перед таким делом, одна лишь возможность выполнения которого не укладывалась в сознании всех людей без исключения, даже самих исполнителей… И еще годы он бы грыз в ярости ногти, и у него впереди были бы тысячи летных часов, и неустроенная жизнь, и горящие глаза при виде новой машины и расширенные от ужаса при виде искореженной дымящейся стали — памятника другу. Были бы годы чадящей пустыни с тлеющей травой, и духоты вонючего автобуса, и рома, текущего в городишке ошалелой рекой. Но нужно трезво смотреть на вещи и понять, что эти годы научили бы людей только ненавидеть и в конце концов их ненависть обратилась бы против них же самих.

Портер произносил в кабине долгие, нескончаемые монологи. Такие же бесконечные, как последние пятнадцать минут на часах цели. Его перевели в другую группу. Он полетел без «мандарина». Но ему казалось, что он снова несет груз. И он снова просил людей, чтобы они не показывали на него пальцами. Второй пилот посадил машину на аэродроме, а когда Портер вышел из кабины, слюна ползла из углов его рта грязными струйками. Его с трудом затолкали в карету, а один из санитаров сразу побежал на перевязку, двое других потирали синяки. Портер до самого конца верил, что его переведут на гражданские линии. Когда-нибудь он, возможно, и дождался бы этого. Ведь на базе нельзя работать слишком долго. Но он проиграл в беге, в беге, о котором говорил Раф. А потом они словно сговорились. Бланш, Карст. Они кончили еще глупей, чем сегодня Ленцер. Стена, утыканная битым стеклом. Неумолимая логика судьбы, результат приобретенного мастерства, плата за высокие профессиональные качества».

Вот почему двигатели играли одиночество.

Герберт смотрел на часы и наблюдал, как сокращаются эти пятнадцать минут.

За спиной его находился маленький аппарат, говорящий на языке тире и точек.

Аппарат не заговорит сейчас, нет, никогда он не заговорит в это время. Ведь через несколько минут Герберту предстоит повернуть машину. Впереди, через двадцать минут полета, начинаются радарные поля, и сети экранов напрасно прощупывают пустое небо.

Каждый винтик машины работал точно, ритмично, почти монотонно, послушно, как хорошо запрограммированный робот.

Взгляд Герберта скользил по приборам. Сознание одновременно регистрировало малейшие перебои четырех сердец металлического организма.

А потом, по мере того как шли минуты, он все напряженней и напряженней прислушивался, не отзовется ли за спиной маленький аппарат. Прислушивался — это, пожалуй, не то слово, ведь все равно он не услышал бы перестука тире и точек. Но он знал, что почувствует их, инстинктивно, безошибочно. Аппарат молчал. Нервы Герберта напряглись до предела. Сознание вот-вот оцепенеет в шоке.

Маленький аппарат был синонимом зла. В любую минуту он мог заговорить. Он не будет долго стучать. Сначала — вызов машины, зашифрованный номер комендатуры базы, потом — «приказываю выполнять». Эти слова пришли бы не как звуки, а как ровная строчка фиолетовых знаков на, узенькой полоске, сбегающей с барабана.

Лучше не думать об этом. Ни один передатчик мира не вышлет такую радиограмму. Лучше думать хотя бы о Доротти, потому что она чУдная. У нее великолепные волосы, в полдень они сверкают на солнце, кожа на ногах и руках почти кофейного цвета. И когда вечерами она проходит по тропинке, пробитой в скалах крутого берега залива, встречные оборачиваются ей вслед. И не только потому, что она красива, даже трудно передать, что больше всего привлекает в ней. В ее лице есть что-то по-детски доверчивое и по-матерински спокойное …В ее губах, в глазах, в волосах… Маленькая девочка семенит рядом с ней и повторяет извечное «а почему», и Доротти останавливается, объясняет ей, показывает, иногда погладит темную головку и идет дальше неторопливой, легкой походкой… Так они выходят на выступ скалы — мать и ребенок — и видят фиолетово-красную дугу солнца и синеющее в наступающих сумерках плоскогорье.

Можно думать обо всем. О красном огоньке на рейде. О машине, смывающей мусор и пыль в водостоки, о хозяйчиках, свертывающих цветные маркизы над витринами своих магазинов, о рюмке первосортного итальянского рома или о раскатистом смехе офицеров, часами простаивающих у входа в бар.

«Можно было бы думать обо всем этом, если бы только я мог сейчас думать. Но мои ощущения кружатся в кошмарном вихре бесплодной символики и ничем не походят на мысли».