Скованный ночью

Она не сумела уклониться. Скамейка ударила ее в плечо и опрокинула на оттоманку.

Увидев, что попал в цель, одержимый священник начал швырять мебелью в меня, в Бобби, в Рузвельта, и хотя у него продолжали вырываться нечленораздельные звуки, он ухитрился произнести и несколько коротких, но знакомых слов. Эти слова, полные злобной радости, звучали в перерывах между атаками. За овальным ручным зеркалом в перламутровой оправе – «во имя Отца» – последовали тяжелая серебряная щетка для волос – «Сына», – несколько декоративных эмалевых шкатулок – «и Святого Духа!», – фарфоровая ваза для цветов, которая ударила Рузвельта в лицо с такой силой, что он рухнул, словно оглушенный кувалдой. Флакон для духов пролетел рядом с моей головой и разбился о громоздкий шкаф, наполнив спальню ароматом роз.

Мы с Бобби, ныряя, уклоняясь и прикрывая лица руками, бросились к Тому Элиоту. Сам не знаю зачем. Может быть, мы думали, что объединенными усилиями сумеем повалить его на пол и удержать несчастного безумца, пока к нему не вернется здравый смысл. Если у него еще оставался здравый смысл. Через секунду это стало внушать большие сомнения.

Когда у священника кончились стоявшие на трельяже боеприпасы, Бобби бросился вперед, на долю секунды опередив меня.

Но, вместо того чтобы отступить, отец Том сам метнулся навстречу, схватил Бобби и оторвал его от пола. Он больше не был отцом Томом, так как обладал сверхъестественной мощью и яростью бешеного быка. Священник пронесся через всю спальню, расшвыривая стулья, и впечатал, вмазал, всадил Бобби в угол с такой силой, что у моего друга должны были хрустнуть плечи. Бобби вскрикнул от боли, а Элиот вцепился когтями в его ребра, казалось, протыкая их насквозь.

Тут настала моя очередь. Я налетел на отца Тома сзади, обвил его шею сгибом правой руки и сделал «замок», взявшись за запястье кистью левой. Захват был удушающим. Я закинул ему голову, давя на кадык и пытаясь оттащить от Бобби.

О да, Бобби он бросил, но, вместо того чтобы упасть на колени и сдаться, отец Том, который не нуждался ни в воздухе, ни в кровоснабжении мозга, начал лягаться и бодать меня головой в лицо, пытаясь сбросить со своей спины.

Я слышал крик Саши, но не понимал слов, пока священник не предпринял четвертую попытку и действительно чуть не сбросил меня. Мой захват ослабел, отец Том ликующе зарычал, и тут я наконец услышал:

– Крис, в сторону! Крис! Отойди в сторону!

Чтобы выполнить эту просьбу, требовалось полное доверие, но я знал, что Саше можно доверять и в любви, и в смертельном бою, а потому ослабил удушающий захват и не успел сделать шаг в сторону, как священник сбросил меня.

Отец Том выпрямился во весь рост; казалось, он стал выше прежнего. Но я догадывался, что это иллюзия. Его дьявольский гнев был таким внезапным и таким бешеным, что между Элиотом и металлическим предметом должна была вспыхнуть вольтова дуга. Ярость сделала его великаном. В глазах иезуита горел столь яркий желтый свет, словно внутри его черепа было не новое превращающееся вещество, а ядерный реактор, от которого могла бы питаться новая Вселенная.

Я отступил, тяжело дыша, и как дурак начал искать пистолет, отобранный Мануэлем.

Саша держала подушку, как видно, выдернутую из-под головы самоубийцы. Это было таким же безумием, как и все остальное. Неужели она собирается задушить отца Тома или забить его до смерти мешком с гусиными перьями? Но когда Саша приказала ему повернуться спиной и сесть, я понял, что под подушкой скрывается «чифс-спешиал» 38-го калибра. Это должно было заглушить звук выстрела, если бы Саше действительно пришлось стрелять. Окна спальни выходили на улицу, и звук мог вызвать громкое эхо.

Можно было заранее сказать, что священник ее не услышит. К тому времени он был в состоянии слышать лишь то, что творилось у него внутри: рычащий ураган его «превращения».

Он открыл рот, оскалил зубы и испустил страшный вопль, за ним другой, страшнее первого. Затем последовали крики и жалобные стоны, которые выражали попеременно боль и удовольствие, отчаяние и радость, слепой гнев и угрызения совести, словно внутри этого измученного тела находилось множество душ.

Вместо того чтобы приказать отцу Тому замолчать, Саша начала читать заупокойную молитву. Может быть, она не хотела прибегать к оружию. Может быть, боялась, что его безумные вопли услышат на улице, что привлечет нежелательное внимание. Ее голос дрожал, из глаз лились слезы, но я знал, что Саша сможет довести дело до конца.

Отец Том с пеной на губах поднял руки, словно призывая на нас гром небесный, и вдруг затрясся всем телом, как в пляске святого Витта.

Бобби стоял в том же углу, где его бросил Элиот, и прижимал обе руки к левому боку, пытаясь остановить кровь.

Рузвельт перекрывал дверь в коридор. Он держался за то место, в которое попала цветочная ваза.