Скованный ночью

Он остановился у двери и повернулся ко мне лицом, но ничего не ответил. Мануэль еще сердился и в то же время был сбит с толку. Через секунду гнев окончательно утих, и глаза Мануэля стали озерами скорби.

– Фини, – сказал я, хотя шел за Мануэлем совсем не из-за него. – Убедился, что он «превращается»? Этого ты отрицать не станешь, правда?

– Есть лекарство. Скоро мы его получим.

– Он на краю. Что будет, если лекарство опоздает?

– Тогда мы займемся им сами. – Он сообразил, что все еще держит дубинку, и сунул ее в петлю на ремне. – Фрэнк – один из наших. Мы сумеем успокоить его.

– Он мог убить меня. Меня, Бобби, тебя, всех нас.

– Оставь это дело, Сноу. Я не буду повторять дважды. Сноу. Не Крис. Разгром дома друга поставил все точки над i в слове finita.[28]

– Может быть, похититель – тот самый парень из новостей, – сказал я.

– Какой парень?

– Который крадет ребятишек. Троих, четверых, пятерых маленьких детей. А потом разом сжигает их.

– Он тут ни при чем.

– Откуда ты знаешь?

– Это Мунлайт-Бей.

– Не все плохие парни плохи потому, что они «превращаются».

Он уставился на меня, приняв эту реплику на свой счет. Я приступил к незаконченному делу.

– Тоби – замечательный парнишка. Я люблю его. Меня волнует его судьба. Это страшный риск. Но я надеюсь, Мануэль, что в конце концов все закончится хорошо. Надеюсь от души. По крайней мере, для него.

Он замешкался, но все же сказал:

– Сноу, предупреждаю в последний раз. Держись от этого дела подальше.

Какое-то мгновение я смотрел вслед человеку, уходившему из моего разгромленного дома в мир, который был разбит, как фарфор моей матери. У тротуара стояли две патрульные машины; Мануэль сел в одну из них.

– Заходи как-нибудь, – сказал я так, словно он мог меня слышать. – У меня еще есть бокалы и тарелки, которые ты можешь разбить. Выпьем по стаканчику пива, а потом ты разобьешь телевизор, порубишь топором мебель и, если приспичит, помочишься на ковер. Я приготовлю сырную запеканку, и мы изрядно повеселимся. Устроим праздник.

Хотя день был хмурым, темным и пасмурным, у меня защипало глаза. Я закрыл дверь.

Когда любимый человек умирает или, как в данном случае, исчезает навсегда, я неизменно превращаю боль в шутку. Даже в ту ночь, когда мой горячо любимый отец умирал от рака, я развлекался импровизациями на тему смерти, гробов и разрушений, причиняемых болезнью. Если бы я дал волю скорби, то пришел бы в отчаяние. А потом стал бы жалеть себя и окончательно расклеился. Жалость к себе вызвала бы мысли о том, кого и чего я лишен, об ограничениях, с которыми мне придется мириться всю жизнь, о моем вынужденном ночном существовании… В конце концов я действительно стал бы тем уродом, которым в детстве меня дразнили злые мальчишки. Нелюбовь к жизни всегда казалась мне святотатством. Но чтобы любить ее и в мрачные времена, нужно найти красоту в трагедии, красоту, которая на самом деле всегда присутствует в ней; мне она открывается через юмор. Можете считать меня черствым и даже бездушным за то, что я вижу смешное в потере и смеюсь на похоронах, но мертвых можно чтить со смехом и любовью, как мы чтили их при жизни. Должно быть, сам господь велел нам смехом выражать боль, потому что подмешал в глину, из которой создал Вселенную, изрядное количество абсурда. Должен признаться, я безнадежен во многих отношениях, но пока у меня сохраняется чувство юмора, я не совсем конченый человек.

Я быстро осмотрел кабинет, оценивая нанесенный ему ущерб, выключил свет и тем же маршрутом вернулся к двери гостиной. Разрушений было меньше, чем от визита Вельзевула, взявшего в аду пару отгулов, но столько же, сколько бывает во время среднего полтергейста.

Бобби уже выключил свет в столовой и при свечах наводил порядок на кухне, сметая осколки в совок и ссыпая их в большой бумажный мешок.

– Ты очень хозяйственный, – сказал я, присоединяясь к уборке.

– Думаю, в прежней жизни я был домоправителем у какой-нибудь венценосной особы.

– Какой именно?

– У русского царя Николая II.

– В таком случае ты плохо кончил.

– А потом возродился в теле Бетти Грэбл.

– Кинозвезды?

– Малый, другой Бетти Грэбл нет на свете.

– Я обожал тебя в «Мама носила трико».

– Спасибо. Но снова стать мужчиной очень приятно. Закрывая первый мешок, пока Бобби открывал второй, я сказал:

– Меня надо было как следует вздуть.

– За что? За то, что я прожил множество жизней, а ты только одну?

– Он приходил сюда надрать мне задницу, хотя на самом деле хотел надрать ее себе.

– В таком случае он извращенец.

– Как ни горько, но ты прав. Он моральный извращенец.

– Малый, в минуты гнева ты выражаешься очень туманно.

– Он знает, что подвергает Тоби смертельному риску, и ест себя поедом, хотя и не признается в этом. Бобби вздохнул:

– Мне жаль Мануэля. Честное слово. Но он пугает меня больше, чем Фини.

– Фини «превращается», – сказал я.

– Собаке – собачья смерть. Но Мануэль пугает меня, потому что он стал таким без «превращения». Понимаешь?

– Понимаю.

– Думаешь, это правда – насчет вакцины? – спросил Бобби, возвращая помятый тостер на буфет.

– Ага. Но будет ли эта вакцина действовать так, как они думают?