Скованный ночью

— Никогда не заражался и не сходил с ума. И никогда не заражал свою семью. Так, значит, все они живы?

— О господи, надеюсь. Но как он мог не быть здесь, если он здесь был и мы помним это?

— Парадокс, — ответил Бобби с таким видом, словно был полностью удовлетворен этим невразумительным объяснением. — Так что будем делать?

— Сожжем, — заключил я.

— На всякий случай, да?

— Нет. Просто я пироманьяк.

— Не знал этого за тобой, брат.

— Запалим эту свалку.

Когда мы облили бензином кухню, столовую и гостиную, я сделал паузу, потому что мне послышалось, что в бунгало кто-то ходит. Но как только я начинал прислушиваться, шум прекращался.

— Крысы, — сказал Бобби.

Это встревожило меня, потому что если Бобби тоже что-то слышал, то слабые звуки не были плодом моего воображения. Хуже того, они не были похожи на звуки, производимые грызунами: кто-то скользил по жидкости.

— Здоровенные крысы, — сказал он горячо, но не слишком убежденно.

Я попытался убедить себя в том, что мы с Бобби наглотались паров бензина, а потому не можем доверять своим чувствам. И все же надеялся услышать голоса, эхом отдающиеся в мозгу: «Стой, стой, стой, стой…»

Мы вышли из бунгало, и никто нас не съел.

Последними двумя литрами бензина я облил крыльцо, ступеньки и дорожку.

Доги отогнал «Хаммер» подальше на улицу.

Лунный свет озарял Мертвый Город, и казалось, что за каждым окном притаился злобный соглядатай.

Оставив пустую канистру на крыльце, я заторопился к Доги и попросил поставить колесо «Хаммера» на крышку канализационного люка. Обезьяньего люка.

Когда я вернулся во двор, Бобби зажег бензин.

Голубовато-оранжевое пламя побежало по дорожке, по ступенькам крыльца, и Бобби сказал:

— Когда я умирал…

— Да?

— Я визжал как поросенок, которого режут, распускал сопли и ронял свое достоинство?

— Ты держался молодцом. Конечно, за исключением того, что намочил штаны.

— Теперь они не мокрые.

Пламя добралось до залитой бензином гостиной, и над бунгало забушевала огненная буря.

Любуясь оранжевым светом, я сказал:

— Когда ты умирал…

— Да?

— Ты сказал: «Я люблю тебя, брат».

Он состроил гримасу:

— Тьфу!

— А я ответил, что это взаимно.

— Мы что, рехнулись?

— Ты умирал.

— Но я же здесь!

— Да, неловко получилось, — согласился я.

— Применим обычный парадокс.

— Как это?

— Будем помнить все остальное, но забудем мои предсмертные слова.

— Слишком поздно. Я уже разослал приглашения на свадьбу, договорился со священником, владельцем банкетного зала и хозяйкой цветочного магазина.

— Я надену белое, — сказал Бобби.

— Будешь выглядеть как трансвестит.

Мы отвернулись от горевшего бунгало и вышли на улицу. По мостовой плясали искривленные тени.

Когда мы подошли к «Хаммеру», раздался знакомый яростный крик, к которому присоединились десятки других хриплых голосов. Я посмотрел налево и увидел отряд уивернских обезьян, марширующий в полуквартале от нас.

«Загадочный поезд» и связанные с ним ужасы могли рухнуть в тартарары, но дело Глицинии Джейн Сноу жило и побеждало.

Мы залезли в «Хаммер», Доги запер все окна и двери, и тут на машину посыпались резусы.

— Давай, жми, мяу, гав, дуем отсюда! — завопили все, хотя Доги в понуканиях не нуждался.

Он нажал на газ, заставив часть отряда взвыть от досады, когда задний бампер выскользнул из их жадных лап.

Но мы еще не вырвались из окружения. Обезьяны вцепились в багажник на крыше.

Один мерзкий тип висел на задних лапах вниз головой и колотил в заднее стекло, выкрикивая какие-то грязные оскорбления. Орсон грозно рычал на него, одновременно пытаясь удержаться на ногах, потому что Доги решил избавиться от приматов маневром слаломиста.

Еще одна обезьяна свесилась с крыши на лобовое стекло. Она глядела на Доги и ограничивала ему обзор. Одной лапой дрянь цеплялась за «дворник», в другой держала камень. Камень ударил по стеклу. Первый удар оно выдержало, но после второго в нем появилась пробоина в форме звезды.

— Пошел к черту, — сказал Доги и включил «дворник».

Щетка прищемила резусу руку и напугала его. Тварь завизжала, разжала лапу, перекувырнулась через капот и упала на мостовую.

Двойняшки Стюарты радостно завопили.

Рузвельт, сидевший перед Сашей, держал на руках кошку. Что-то громко ударило в боковое стекло, заставив Мангоджерри удивленно вякнуть.

Там висела вниз головой еще одна обезьяна. В отличие от первой в ее правой лапе был гаечный ключ. Она держала его задом наперед, используя рукоятку как молоток. Конечно, для работы такой способ не годился, но ключ был намного лучше камня, и когда не по годам развитая обезьяна взмахнула им еще раз, закаленное стекло разбилось вдребезги.

Едва окно покрыли тысячи мелких трещинок, как Мангоджерри прыгнула с коленей Рузвельта на спинку переднего сиденья, с нее — на лавку между Бобби и мной и сиганула в третий ряд, к детям.